каким образом семинаристы появились в литературе? – спросил Анненков.
– Вините, господа, Белинского, это он причиной, что ваше дворянское достоинство оскорблено и вам приходится сотрудничать в журнале вместе с семинаристами, – заметила я. – Как видите, не бесследна была деятельность Белинского: проникло-таки умственное развитие и в другие классы общества.
Анненков залился своим обычным смехом, а Тургенев, иронически улыбаясь, произнес:
– Вот какого мнения о нас, господа!
– Это мнение всякий о вас составит, если послушает вас, – отвечала я» [181].
Преемственность была выстроена. Звено подогнано к звену. Но тут необходимо пояснить нынешнему читателю, что разночинцы, рассчитывая на возможную реформацию государства, отнюдь не были его ниспровергателями. В отличие от радикального дворянства, начиная с декабристов. Не говоря уже о Герцене, Огарёве и Бакунине, выпестовавших Нечаева, но даже такие записные либералы как Тургенев и Кавелин поддерживали именно радикальную, антигосударственную линию русской культуры. Помогавший деньгами народовольцам, назвавший девушку-бомбистку, которая произносит, что она готова и на преступление, святой (рассказ «Порог»), Тургенев отказался на постановке памятника Пушкину выпить шампанское с государственником Катковым. Не случайно в «Бесах» Достоевский изобразил Тургенева в образе писателя Кармазинова, подыгрывающего бесовщине. А Кавелин, написавший статью «Разговор с социалистом-революционером», где оправдывал молодого злодея, поддержал арест Чернышевского (хотя потом и пытался ему помочь, но далеко не настойчиво). Во всяком случае практической поддержки (книгами, деньгами) – никакой. Заметим, что именно Чернышевский, несмотря на свою сумасшедшую занятость, после смерти сына Кавелина считал своим долгом почти ежедневно ходить к профессору и утешать его. Как это объяснить?
Ну, в случае Кавелина – обыкновенной человеческой неблагодарностью, желанием увидеть в человеке плохое, а не хорошее.
Принцип, противоположный изложенному Чернышевским в романе «Что делать», где герои верят друг в друга и помогают друг другу, опираясь на идею разумного эгоизма, который они выводят из правила Христа – возлюбить ближнего твоего, как себя самого. Чтобы любить другого, необходимо вначале любить себя. А вообще-то страхом дворянства перед реформами, которые казались им революцией, и надеющегося снискать себе охранную грамоту. Разночинцы, знавшие народ, народа не боялись и критиковали его.
Глава 8
Русские реформаторы. Идея свободы
«Колокол» Герцена против Добролюбова и Чернышевского
П осле того как «Колокол» появился в Лондоне, а у Чернышевского в «Современнике» образовался соратник, можно сказать, его второе Я – Добролюбов, в русском движении общественной мысли явно образовалось два центра, к которым так или иначе тянулись все оппозиционно настроенные силы. «Русский вестник» Каткова еще не стал оплотом консервативной мысли. Журнал Достоевского «Время» возник позже, в 1861 г., и его приветствовал Чернышевский за «независимость от литературного кумовства». Стоит заметить, что Достоевский сразу выделил Добролюбова как человека с новым словом, а последняя большая статья Добролюбова («Забитые люди») была о творчестве Достоевского. Впрочем, в той или иной степени все они тогда поддерживали европейскую ориентацию России. Лидеры славянофильства уже той роли не играли, да и скончался «передовой боец славянофильства» Константин Аксаков. Поэтому центры определились сами собой.
Скажем, Катков и Б.Н. Чичерин в конце 50-х годов с большей яростью обрушивались на «Колокол» и другие издания Герцена. Либеральные писатели, певцы «лишних людей», на свой лад критики самодержавия потихоньку откочевывали в «Русский вестник». «Современник» смущал их явным реформаторским направлением. Они скорее бы приняли нигилизм (словечко, утвержденное в русской культуре Тургеневым), в нем было больше байронического задора. В 1857 г. Чернышевский внятно сформулировал кредо «Современника» в редакционной статье: «Стремления человека и потребности человека существуют независимо от литературы. Ни возбудить, ни усыпить, ни усилить, ни ослабить их она не может. Не может она поставить человеку новых целей, к которым он не стремился и без нее. Над всем этим бессильна ее власть, над всем этим исключительно владычествует сила событий, одинаково действующих на молчаливого и не разговорчивого, не читающего и не читающего журналы. Но внести в эти независимые от литературы стремления осмотрительность и благоразумие – это сделать может только литература. Только привычка советоваться с печатным листом может предохранить общество от опрометчивости. Итак, весь вопрос состоит в том, что лучше, опрометчивость или рассудительность при одном и том же стремлении? При одинаковости событий не может быть произведено никакого различия в силе или не будет иметь оно литературу. От этого обстоятельства зависит только то, опрометчива или благоразумна, тревожна или спокойна будет эта мысль» (Чернышевский, IV, 769). Итак, предупредить от опрометчивости. Это высказывание могли не заметить консервативные противники, ждавшие от вчерашнего семинариста только пакостей, но сигнал был послан не им, а Герцену.
Столь же внятен был и Добролюбов, умевший увидеть исторический и культурный смысл русской жизни в произведениях, вроде бы лишенных всяческих призывов к перемене системы. Одна из лучших его статей – об «Обломове», где положительный герой был не радикал, не ниспровергатель, а предприниматель Штольц, тип русского реформатора. То есть человека, способного не на мгновенный порыв, не на бомбометание, а на непрестанную, не знающую усталости деятельность. Поневоле молодые критики оказались в оппозиции с дворянами, воспевшими «лишних людей», не умеющих в этой проклятой России найти себе применения, почвы для деятельности. Проще было произносить слова, пропагандировать, что и делают Бельтов, Рудин, Печорин. Пропаганда – это не деятельность реформатора, скорее она напоминает бомбометание. В 1858 г. в журнале «Атеней» (не в «Современнике», поскольку здесь и вышла повесть Тургенева «Ася») вышла гениальная статья Чернышевского «Русский человек на rendez-vous», где он предложил оценку способности человека на деятельность – это способность на любовь, способность взять на себя ответственность за женщину. Лишние люди способны на браваду, на зубоскальство, которое могут считать делом жизни. И еще до статьи об «Обломове» в 1859 г. Добролюбов пишет в «Современнике» программную статью «Литературные мелочи прошлого года». Молодой критик с решительностью поставил под сомнение непосредственную возможность литературы как-то повлиять на развитие революционного процесса в России. Искусство, писал Добролюбов, может споспешествовать активному действию, но не входит в его задачи само это действие, искусство должно служить высшим идеалам, служение же мелкой «злобе дня» только губит его: «Мы хотели напомнить литературе, что при настоящем положении общества она ничего не может сделать. <…> Далее мы хотели сказать, что литература унижает себя, если с самодовольством останавливается на интересах настоящей минуты, не смотря в даль, не задавая себе высших вопросов» [182]. Это, конечно, было очень обидно для дворян-интеллектуалов, поскольку их герои, «лишние люди», только и делали, что говорили о высших вопросах. Но в этих героях, замечал молодой критик, как и в породившей их литературе, нет инициативы. Но через
