снег, но солнце, высвободившееся из плена низкой облачности, припекает, будто собираясь наверстать упущенное. Шумные грачи уже давно гнездятся по березам.
20 апреля. Закинув автомат за спину, в сопровождении Шарапова я лазаю по кустам и оврагам переднего края. Нужно наметить места наблюдательных пунктов, прикинуть сектора обзора и степень видимости территории противника, вступить в контакт с разведчиками серьезных артиллерийских частей. При случае у них можно и приборами попользоваться и кое-чему поучиться. Пехота тут прочно вкопана в отвесные склоны многочисленных оврагов и балок. Блиндажи стрелковых рот и штаба батальона, землянки служб тыла, кухни, санчасти и хозуправления вместительные, просторные и крепкие.
Вернувшись, я нашел огневые позиции батареи отрытыми до полного профиля. Следовало торопиться, пока не засекла «рама». Стенки окопов предстоит укреплять бревнами и перекрывать брустверами. А пока, установив стволы по основному направлению, окопы с нарытой землею закидали сухой травою по перекинутым жердям. Может быть, пронесет.
21 апреля. Жилые землянки личного состава батареи решено строить непосредственно в роще. Место удобное и относительно безопасное.
«Писать письма некогда, работаем даже ночью», – сообщаю я домой в почтовой открытке. Мы строим свой собственный «офицерский блиндаж». Сославшись на какое-то постановление о «поднятии авторитета командного состава», Поляков распорядился: солдаты и офицеры должны жить раздельно. Для обоих взводов роют одну вместительную землянку. Для офицеров – отдельный блиндаж на пять человек. Поляков предполагает жить отдельно от всех лишь в сообществе личного ординарца. Это нас вполне устраивает. Тесного контакта с ротным у нас так и не получилось. Более того, мы с Вардарьяном, по отношению к Полякову, оказались в состоянии полной психологической несовместимости.
Землянку свою мы строили сами, своими собственными силами, под руководством отличного плотника – старика Савина, определенного нам в качестве ординарца.
Рядовые Савин и Мартьянов из нового пополнения нашей роты. Вардарьян обменял их в пехоте на Арчакова. Им обоим за пятьдесят, оба они нестроевые, поставленные в строй из-за нехватки личного состава, оба участники войны четырнадцатого года.
Мартьянов – высокий, худой старик с маленькой головкой на тонкой шее и огромными заскорузлыми кистями рук, на черных задубелых пальцах которых резко выделяются уродливые желтые ногти. Мартьянов неразговорчив, исполнителен по службе, трудолюбив и на редкость нравственно чистоплотен. Особенным уважением Мартьянов пользовался у Зюбина, и тот звал его не иначе, как «батя» или «папаша». Мартьянов постоянно чему-то радуется и улыбается своими мигающими и слезящимися глазами. Его тощая фигура, прямая как жердь, в короткой драной шинели и немецкой каске (наши были ему велики), заметно выделялась среди прочих солдат и, естественно, казалась смешной. Но Мартьянов пользовался таким уважением, что ни у кого и в мыслях не возникало насмехаться над тихим и добрым стариком Мартьянычем. В «германскую» он служил фейерверкером в гвардейской батарее и теперь мог работать любым номером расчета.
Добродушный Савин роста невысокого. На жилистой шее – большая круглая голова с выразительными серыми глазами. Хилые и кривые ноги высоко, как носили в старой русской армии, закручены обмотками. Ремень затянут туго, до отказа, складки гимнастерки разобраны аккуратно и по форме. В царской армии Савин служил денщиком. И я более никогда не видел солдат, с таким достоинством исполнявших обязанности ординарца, как наш старик Савин. Он топил печку, заправлял койки, ходил за обедом, чистил оружие, снаряжение, обувь и платье, убирал землянку, исполнял обязанности посыльного и связного. И все это Савин делал спокойно, степенно и обстоятельно. Иногда он забывался и называл нас «господин поручик». Или спрашивал: «Куды постановить?» Это значит – его интересует определенное место какой-либо из наших вещей. И Мартьянов, и Савин носили старорежимные усы и единственные из солдат были рады погонам.
Итак, под руководством Савина мы строим наш офицерский блиндаж. Место здесь сухое и песчаное, среди могучих и высоких сосен. Однако лес заготавливаем в дальнем бору и бревна подносим вручную. Общая планировка блиндажа напоминает четырехместное купе, с двумя этажами индивидуальных нар по бокам. В середине прохода у стены – столик. А над столиком оконце с настоящим стеклом в раме – редкость тут необычайная. На противоположной от окна стороне, у стены – топчан Савина; против входной двери – печурка, изготовленная стараниями Шарапова из какого-то трофейного железного ящика. После смердынских «нор», вечно грязных и сырых, наше «купе» воспринималось нами вполне комфортабельной и благоустроенной квартирой.
25 апреля. В подразделениях батальона получают летнее обмундирование. Привезли хлопчатобумажные гимнастерки, брюки, пилотки и погоны. Наконец-то можно сбросить с себя ненавистную прелую, серо-грязную милицейскую робу. Только пускать ее на тряпки еще рано. Она пригодится в качестве производственной одежды.
Погода солнечная, от снега нет и следа, земля на пригорках выветрилась и просыхает. Работаем по-летнему, в одних гимнастерках. Шкурим, тешем бревна, ладим облицовку блиндажей.
Вечерами солдаты развлекаются тем, что дежурный разведчик с наблюдательной вышки на дереве комментирует футбольные матчи, которые немцы проводят регулярно по вечерам на открытой поляне, доступной нашему наблюдению. И немцы словно забыли про свой «орднунг» – молчат их минометы, а на поляне севернее Васино предполагается настоящее спортивное состязание. Вардарьян, сидя на бревнах, от души смеется.
– Что здесь происходит? – услышали мы вдруг такой знакомый, отвратительно вкрадчивый голос нашего бывшего замполита.
Откуда он взялся и как попал в расположение батареи?! А он уже заговорил о том, что кое-кто «утратил бдительность», что в нас «притупилось политическое сознание» и что все мы «идем на поводу у несознательных элементов».
– В политотделе дивизии, – политрук многозначительно посмотрел на нас, – известно, что солдаты вашей роты пьют воду заодно с фашистами.
– А какую же воду пить-то? – не подумав, спросил Степанов.
– Вы понимаете, товарищ лейтенант, что говорите? – Политрук впился своим въедливым взглядом. – Да за такие слова…
– Э! Слушай, – перебил его Вардарьян. – Тебе лично разобраться во всем нужно. Панимаишь! Такая ситуация. Ночью сегодня приходи, вместе и провернем боевую операцию. Так, да!
Бывший замполит насторожился. Оглядел нас с недоумением.
– Такое дело, сам знаишь, без непосредственного политического руководства как можно сделать?! Ты приходи, да!
Мы молчали. А он – он растерялся. Перед нами стоял жалкий, трусливый тип, который вдруг понял, что его раскусили, не боятся и презирают. А сам он не знает, как быть и что делать. Как вывернуться и при этом нанести хотя бы какой-то удар. Пролепетав что-то о своей занятости, о том, что он непременно возглавит эту операцию, замполит пожелал нам всем «боевых успехов» и быстренько ретировался.
– Э! Давай, панимаишь! – Вардарьян весело засмеялся и, обратившись к солдату на сосне, крикнул: – Э! Там! Какой счет у наших фрицев?!
26 апреля.
