«В НАС БЫЛО, ЗНАЧИТ, ЗОЛОТО, БРАТВА…»
Вадим Туманов
– …Вадим, вот Ганди говорил, что каждый приличный человек должен посидеть в тюрьме. Он прав, как думаешь? – Высоцкий внимательно смотрел на своего собеседника.
– Ты меня извини, Володь, но твой Ганди чушь спорол: человек вообще не должен сидеть! – возмутился Туманов. – Вот я помню, как меня в шахте чуть не завалило… Значит, шахту валит, она садится. В любую минуту все может провалиться. А мы с Левой Баженовым инструмент оттуда вытаскиваем – кому он нужен?! Сверху ледяная жижа льется… Мы еле выбрались на поверхность, сидим на терриконе. Из шахты несет аммонитом и сыростью… Грустное такое настроение. Кому уж, думаю, хуже, чем мне? Самому 25 лет, сроку – 25, чуть в шахте не убило. И в это время вижу – после дождя в июле развезло дорогу, – лошадь бредет по брюхо в грязи, тащит на соседнюю шахту телегу, а в ней электромотор и ковш. Ей и так тяжело, и возчик еще лупит, и оводы кусают. Я и подумал: вот у нее жизнь хуже, чем у меня! Хорошо, что я не конем родился…
– За что же двадцать пять давали?
– Знаешь, Солженицын в своей книге старый анекдот пересказывал. Но неправильно. Там у человека спрашивают, какой срок мотает. «Четвертак», – отвечает. «За что?» – «Ни за что». – «Врешь, ни за что десять лет дают».
На самом деле анекдот по-другому несколько иначе звучал. Человеку четыре года дали, он говорит – ни за что. На это ему знающие люди объясняют: бродяга, за ни за что десятку дают!..
А двадцать пять лет – срок, конечно, отчаянный…
«А мы пошли за так на четвертак, за ради Бога,
В обход и напролом, и просто пылью по лучу.
К каким порогам приведет дорога?
В какую пропасть напоследок прокричу?..»
Эти слова рефреном звучали в песне Высоцкого, посвященной Вадиму Туманову.
«С четырнадцати лет я рос комсомольцем, принимал на веру идейные постулаты, какие моему поколению давала школа, доступные нам книги, окружающая среда, – рассказывал Вадим Иванович. – Я слышал о существовании другой жизни, в которой арестовывают людей, увозят в лагеря. И хотя среди них оказывались наши знакомые, у меня не было и малейшего представления о глубине пропасти, которая разделяет страну ударных пятилеток и страну лагерей. Я не задавал себе вопросов, не мучился сомнениями. Мир казался предельно ясным. Мы были готовы умереть за власть Советов. Нам и придется за нее умирать, но совсем не при тех обстоятельствах, которые мы воображали в своей наивной и глупой юности…»
Он был обыкновенным парнем. Рвался на фронт, попал во флот. Мечтал стать капитаном дальнего плавания, уже был третьим помощником капитана, когда в 1948 году с него сорвали шевроны и кокарду с мичманки и бросили в камеру, обвинив по печально известной 58-й статье. На следствии и суде вспомнили множество прегрешений – и старую драку, в ходе которой пострадал огромный портрет товарища Сталина, и увлечение Есениным, и насмешки над Маяковским, и восхищение увиденным в американских портах, и коллекцию пластинок с песнями Александра Вертинского, и то, что в Дайрене ездил на рикшах, подрывая основы пролетарского интернационализма, и пр. Словом, набрался целый букет на восемь лет лагерей.
В Ванинском порту толпу осужденных прикладами и пинками быстро загнали в трюмы «Феликса Дзержинского». Пароход дал прощальный гудок и отправился по привычному маршруту на Колыму. Идею захватить судно и уйти к острову Хоккайдо или к берегам Калифорнии предложили фронтовые офицеры и моряки-дальневосточники. В том числе и Вадим Туманов. Но среди зэков нашелся стукач и продал заговорщиков. Конвой предупредил: при первой же попытке мятеж будет задавлен паром, пущенным в трюм: сварим живьем! Бунтовщики смирились.
В лагере он испытал все – от немыслимых унижений до каждодневного физического уничтожения. «Жил, как голый среди ножей», – говорил Вадим. Колымскими лагерями владели две группировки: сучья и воровская. Суки воровали, убивали, исполняли роль надсмотрщиков, стучали «кумовьям». Воры не сотрудничали с администрацией, с монашеской «чистотой» блюдя свой моральный кодекс.
Много позже, рассказывая Высоцкому о лагерных законах и нравах, Туманов употребил смачное слово – «беспредел». Владимир сразу зацепился:
– Как ты сказал – беспредел?
– Ты что, не знаешь, что такое беспредел? Ну это у нас в лагере говорят, когда не поймешь ничего. Беспредел – лагерь, где все были вместе: и политические, и воры в законе, и разные другие уголовники – в общем, зона, где всё и все перемешаны…
При первой же возможности Туманов бежал. Но куда ему было против цепных псов и резвого конвоя? Его поймали и снова судили. Теперь из зэка он превратился в рецидивиста. И навсегда запомнил слова рябого, зеленоглазого старшины, который, конвоируя его в изолятор, похлопал по плечу: «Ничего, Туманов. Дальше солнца не угонють, меньше трехсот – хер дадуть!»
Имелись в виду 300 граммов хлеба, которые на сутки полагались зэку в штрафном изоляторе (меньше пайки просто не было).
А потом было еще семь побегов, которые заканчивались одним:
…Бил меня целый взвод.
Аж два раза устал…
Бежать – это одно, выжить после побега – почти невозможно. Тем более в поимке беглых зэков конвоирам помогали кочующие по тайге аборигены. Поймав лагерника, они отрубали ему руки и приносили «вещдок» районному начальству, получая взамен дефицитные порох и дробь. В лучшем случае беглеца ждал карцер, ШИЗО.
«Мы сидели в железных камерах, сваренных из десятимиллиметровых стальных листов, куда заталкивали до пятидесяти человек, – рассказывал Вадим Иванович. – Зимой от прикосновения к морозной стенке на ней оставалась кожа пальцев. Летом, когда стояла неимоверная духота и каждый глоток чистого воздуха считался за счастье, приходилось делиться пространством еще и с местными насекомыми. Однажды, шутки ради, всего за полчаса узники одной из таких камер собрали пол-литровую банку вшей. Хотели ими усыпать лагерное начальство…»
Туманов не отрицал: так бы и бегал, пока не сдох бы, как собака, после очередного рывка. Или на пересылке. Но потом прозрел: «Это – самоубийство».
А тут еще пьяненький опер шепнул: «Ус хвост отбросил».
– Вы это серьезно, гражданин начальник?
– Разве такими вещами шутят?
Секунды не прошло, как Туманов уже влетел в тюремный коридор и в каждый «волчок» железных дверей камер стал орать: «Сталин сдох!»
«Понимая, что вырваться можно только благодаря работе и первыми выйдут те, кто работает лучше, – говорил Туманов, – я организовал в 1954 году из заключенных на прииске «Челбанья» скоропроходческую бригаду, рекорды которой никем не были перекрыты. Мы придумывали и внедряли технические новшества, по-своему переделывали горное оборудование, добиваясь сумасшедшей производительности. А главное, здесь впервые была предложенная мной новая схема организации труда и его оплаты – по конечному результату… Нас бросали с прииска на прииск для срочной нарезки и проходки шахт с богатым содержанием, стране нужно было золото. Власти терпели даже то, что заключенные умудрялись при мизерных, для них установленных расценках зарабатывать больше начальника «Дальстроя»…»
