Федоров слушал перебранку с отсутствующим видом. Пока совет и цех станут жаловаться друг на друга, он вне опасности. А печатание идет днем и ночью…
Старшины столярного цеха еще раз пытались сунуться в дом к Ивану Федорову. Но теперь печатник был начеку и просто-напросто не пустил их на порог.
Не щадя сил, работал Федоров эту зиму. Даже в Москве он так не трудился и не уставал. Но решалась судьба типографии, решалась судьба православных печатных книг, и станок стучал по восемнадцать-двадцать часов в сутки.
Понимая, что помощи одного сына недостаточно, Федоров, пользуясь правом шляхетства, нанял себе слугу — безземельного Львовского мещанина Василия Мосятинского.
Он взял Мосятинского к себе в дом на все готовое, обязался кормить и одевать его, платя сверх того по пять злотых в месяц, на условии, что тот станет выполнять все поручения Федорова.
Существо крайне унылое, полусонное, оживлявшееся только за едой и при виде денег, Василии Мосятинский все же сходил за батырщика и за сушильщика.
Ценой неимоверных усилий, нечеловеческого напряжения Ивану Федорову удалось к 15 февраля 1574 года завершить печатание Апостола с московских матриц.
Книгу он закончил обширным послесловием, в котором рассказал о своем вынужденном отъезде из Москвы.
Федоров писал, что должен скитаться по чужим странам из-за невежд, умышлявших на него ереси, и отводил обвинение в том, что бежал от православного государя — надежды славян.
Это было лучшей отповедью тем, кто продолжал распространять слухи об еретичестве Федорова.
— Ну, теперь торговать поезжай, — сказал Федорову Иван Бильдага. — С прибылью будешь!
— Прежде о должке подумать надо, — пошутил Федоров.
— О каком должке? Кому?..
Федоров достал из сундучка кипу исписанных листов. Бильдага по слогам прочитал:
— Грам-ма-ти-кия… Чего это?
— Тот самый должок мой. Начало письменного и книжного учения. По Ивану Дамаскину составил. Пока не напечатаю, негоже и о прибылях думать… Эх, Иван, что толку в книгах, коли народ грамоты не знает? А народ ее хочет знать. Или забыл, как деньги для меня давали? Ну, а я никогда не забывал, для кого сил не щажу. Ведь истины тогда только восторжествуют, когда каждый пахарь, каждый мастеровой познают глубину их. А для того надлежит обучить народ грамоте. Сие начало начал.
— Да когда же ты успел сочинить все?
— Успел вот. Гляди. Вот таблицы букв, вот слогов… Спряжения на каждую букву… Примеры залога страдательного, примеры, как слова значения меняют, когда ударение изменишь… А вот слова с титлами… За ними молитва азбучная… Завершаю же все молитвами и изречениями царя Соломона да посланиями апостола Павла о пользе обучения и воспитания… Ладно ли долг возвращаю, скажи?
Бильдага благоговейно смотрел на букварь.
— Мудр и благочестив ты, Иван, — сказал он. — Воистину труд твой — подвиг…
Букварь Федорова вышел объемистым, в восемьдесят страниц. На последних листах первопечатник опять обратился к читателям.
«Возлюбленный и чтимый христианский русский народ греческого закона, — писал Федоров. — Не от себя написал это немногое, но от учения божественных апостолов и богоносных отцов и от грамматики преподобного отца Иоанна Дамаскина, сократив до малого, сложил для скорого обучения детей. И если труды мои окажутся достойными вашей милости, примите их с любовью. А я охотно готов потрудиться и над другими угодными вам книгами, если даст бог по вашим святым молитвам. Аминь».
Федоров умалял свои заслуги. Но истинному христианину подобало смирение, а указание на Иоанна Дамаскина должно было помочь избегнуть возможных нападок на самовольное обращение с текстами…
Букварь удался. Было совершено большое, полезное дело.
***
Новые книги, как две капли воды походившие на московские, были сложены частью у Федорова, частью у Виттенберга, частью в обширных подвалах дома Ивана Бильдаги.
Одну книгу Федоров преподнес епископу Гедеону Балабану, несколько отдал в православные Львовские церкви.
Священники приняли дар несколько растерянно, епископ поблагодарил весьма сухо.
Известие, что московский друкарь закончил работу над первой книгой, сразу облетело весь Львов.
Федорова стали замечать богатые купцы и мещане, дотоле не замечавшие его.
Однако Федорову вновь нужны были деньги.
Доверив продажу части книг тому же Виттенбергу, задумал сам объехать ближние города, а потом податься с Иваном Бильдагой в Молдавию и Валахию, где, по утверждению Бильдаги, он мог бы взять за книги хорошую цену в монастырях, а заодно поискать книги черногорца Макария.
У самого Бильдаги денег было в обрез.
— Попробуй поговорить со своим соседом Сенькой-седельником, — сказал Бильдага. — На самых знатных панов работает. У него деньги водятся.
Федоров сомневался в успехе, но Сенька-седельник, державший двух подмастерьев, осмотрев запас книг, полистав Апостол, спросил лишь:
— Сколько надо?
Федоров заранее прикинул, что понадобится, чтобы сразу уплатить и Лаврентию, шестьсот злотых. На всякий случай он попросил семьсот.
— Пиши расписку, — просто сказал Сенька. — Дело божеское. Дам. Но вернуть сразу по возвращении.
Так и договорились.
Федоров отослал четыреста злотых Лаврентию, а сам с Иваном Бильдагой отправился в путь.
Был он утомлен, но радовался, что книги его придут к христианам.
И они в самом деле пошли и в Польшу, и в Литву, и в Москву.
Но одна не двинулась дальше Кракова.
Дальше дворца кардинала Гозия.
Кардинал, рассмотрев Апостол, присланный краковским епископом, своими руками сжег книгу.
А потом долго задумчиво смотрел в растворенное окно.
Слишком долго для человека, просто любующегося закатом солнца за Вислой.
В обеденной зале родового замка князей Острожских за длинным, покрытым камчатною скатертью столом, кроме хозяина, в этот день находились еще три человека: гостящий у Константина Константиновича Острожского князь Андрей Курбский, ректор основанной в Остроге православной духовной академии ученый грек Кирилл Лукарис и священник замковой церкви Иов.
День был знойный, но с полдня ветер тянул со Стыри, и выходящие в сад окна были отворены.
Речь шла о неприятнейшем событии, последствия которого было трудно предвидеть: о бегстве недавно избранного на королевский престол принца Генриха Анжуйского. Узнав о внезапной смерти брата, короля Карла IX, Генрих тайком покинул Краков и ускакал в свою разлюбезную Францию.
