— Ну его!.. Я уж его отпустил, теперь неудобно.
— Как желаете. Наше денщичье дело маленькое.
Тут белобрысый подросток лет пятнадцати вынес Полину ведро, и мой солдат занялся делом. А через десять минут мы опять катили к месту нашего следования.
IV
В нужной мне деревне квартировала какая-то воинская команда, и я остановился у ее начальника, любезного, пожилого уже прапорщика запаса с университетским значком на груди. Его люди помогли мне найти девушку, которую я должен был допросить.
— Она совсем молоденькая, — сказал мне мой хозяин. — И красавица писаная. Чудесное лицо! Но глупа невообразимо. Знаю ее, она мне белье стирает. Сейчас ее приведут. Гапкой звать. Хохлуха.
Скоро эта Гапка явилась и, как и говорил прапорщик, показалась мне очень красивой — чернобровая, большеглазая и с удивительным, точно выточенным, изящным овалом лица. Свежие щеки были нежно-розовы, а на румяных губах сияла чудесная улыбка. Но глупа Гапка действительно оказалась невообразимо; на все мои вопросы я слышал только один и тот же ответ:
— Хиба ж я знаю?
И опять пожимание плечиками, улыбка и «хиба ж я знаю». Сначала меня это смешило, веселило, я думал, что она только конфузится и потому не отвечает на мои вопросы, но затем начало злить. Я подумал, что, может быть, девушка хитрит, уклоняется.
И, в сотый раз услышав от красавицы словно заколдованное «хиба ж я знаю», я прикрикнул на нее. Но и это не подействовало — она так же пошевеливала плечами, так же улыбалась и прятала ручки под передник, и ничего, кроме «хиба», я так и не мог от нее добиться.
Прапорщик сидел тут же и посмеивался в усы. Потом он мне сказал:
— Бросьте это, поручик! Вы видите, какая она. Ее можно только любить!
— Но она крутит, она упирается! Не может быть, чтобы она по-человечески не могла ответить ни на один из моих простых вопросов!
— Уверяю вас: не может. Разве вы не видите — дитя природы. Красавица, но глупа. Ты глупа, Гапка?
— Хиба ж я знаю? Я неграмотная.
— Вот видите. Ее, повторяю, можно только любить. Отпустите ее, — если что она и знала по делу, то давно уже забыла. А есть у меня к вам другое и действительно важное дело. Вы ведь через лес сюда ехали?
— Через лес.
— Плохой это лес. Неблагополучно в нем!
— А что? Леший в нем бродит?
— Не шутите! Вы знаете, после Брусиловского наступления в нем остались австрийцы и жили чуть ли не два месяца. Одиночные люди, конечно. Делали облавы — часть задержали; потом кое-кто сам выходил к нам с голодухи. Но я уверен, что в нем до
сих пор находят пристанище подозрительные бродяги — и шпионы, и наши дезертиры. А графский лесничий, — сам-то граф в Австрии остался, — это, я вам доложу, штучка! Когда здесь были австрийцы, он у них по округе за старшинку ходил. Местные крестьяне его терпеть не могут — он при австрийцах обижал их.
— Вот как? И разве контрразведка об этом не знает?
— Знает, конечно. Его вызывали в Луцк и допрашивали, но отпустили. Недавно к нему из России какая-то бабенка приехала.
— Да, — сказал я. — Тип он противный. Я сегодня с ним имел неудовольствие познакомиться. Хам! Но что я могу поделать, если у него все документы в порядке? Я человек маленький, толкнись к нему — и у меня сейчас же возникнут неприятности. — И, вспомнив историю с золотым зубом, я спросил: — А что, у этой бабенки, которая к нему приехала, нет во рту золотого зуба?
Но прапорщик не мог мне ответить на этот вопрос.
— Я филолог, а не дантист, — отшутился он. — Я ей в рот не заглядывал.
А тут и Полин мой возвестил, что грибы готовы и можно кушать. Денщик моего хозяина стал собирать на стол. К моему удовольствию, появилась и бутылка депревского коньяку. До золотых ли зубов мне стало тут?
V
Если правду говорить, то именно коньяк и был причиной того, что, покидая гостеприимного хозяина, я забыл у него папку с дознанием. Вспомнил же я о ней только тогда, когда мы с Полиным порядочно уже углубились в подозрительный лес. Ничего не поделаешь, приходилось возвращаться назад за забытым! Но лес был так хорош в этот поздний вечер, так душист, тих и таинственен, что я, приказав Полину во всю мочь гнать назад в деревушку и потом обратно, сам решил ожидать его возвращения в лесу.
Правда, Полин предостерег меня:
— Ладно ли, ваше благородие, вам тут одному оставаться? Слышали, что о лесе поговаривают?
— Тем интереснее, — ответил я. — Может быть, что-нибудь и увижу. Я буду настороже. Ничего, заворачивай и гони. Помни одно: не замешкайся.
И я остался один. Некоторое время я не двигался, вслушиваясь в лесную тишину, совершенно бездыханную, — ни ветерка не проносилось по вершинам мощных грабов. Лесная тишина, да еще ночная, всегда пробуждает в душе человека что-то древнее таящееся в ней еще от дикарей-предков, — чувства смутные, тревожные, делает ее настороженной. Глаза становятся зорче, слух обостряется. Всё это хорошо обновляет душу. Я стал мечтать о том, как бы чудесно было, если бы моя невеста, московская курсистка Катя, была бы сейчас со мной. Как бы счастливы мы были!
Потом потихоньку я пошел вперед. Я даже стал что-то насвистывать, но, подумав о том, что все-таки лучше себя не обнаруживать, свистеть перестал. И шел я очень тихо. Через короткое время дошел до моста через ручей — я обратил внимание на этот мост еще днем — и присел на его перилах. Сидел совершенно тихо, даже не шевелясь. Мечтал и думал.
И вдруг я услышал, как кто-то чихнул. Как мне ни стыдно в этом теперь признаваться, но этот прозаических звук, раздавшийся из-под моста, здорово меня напугал. Ведь это чихание означало, что под мостом кто-то таился. Этот кто-то мог быть только дезертиром или шпионом. Его чихание выдало его, но ведь до этого он так легко мог убить меня, сидящего на перилах, выстрелом из револьвера…
Я соскочил с перил и насторожился. Испуг прошел. Я вытащил из кобуры наган и, стоя на середине моста, ждал. Тот, кто сидел под мостом, не мог уйти из-под него незаметно. Берега были довольно круты, вода отблескивала, — я бы заметил его и стал стрелять. Словом, я, стоявший на мосту, был в более выгодном положении, чем тот, кто сидел под ним. Но мы оба молчали. Так продолжалось несколько минут. Но надо же было наконец прервать это молчание, тягостное, вероятно, для нас обоих. И я, потопав о настил моста, крикнул:
— Эй, кто там?
— Я, — ответил мне спокойный мужской голос.
— Кто я?
— Человек, — последовал столь же спокойный ответ. — А ты кто? Почему так орешь? Лучше иди-ка ты своей дорогой!
