В ее архиве сохранился номер «Monde» со статьей Ба- нье, где, в частности, можно прочесть:
«Она опоздала на вернисаж выставки поэта, ибо в Москве у нее не только друзья, но и могущественные враги, которые пытались помешать ей получить визу. «И кроме того, не забывайте, что я еврейка и живу в стране, где процветает антисемитизм». Неприятности идут от одного высокопоставленного лица в правительстве, и ее мужу не дают работу только потому, что он ее муж. Василий Катанян сидит рядом, он невысок, с усами и в очках, с не до конца завязанным галстуком.
…Внешний угол ее глубоко посаженных глаз подчеркивает линия черного карандаша. Другой линией обведены дуги бровей, круглые, как серсо. Голова большая, как у фантастической птицы, и медного цвета коса ниспадает на грудь, теряясь в складках зеленой шали. Руки у нее маленькие и очень тоненькие, разговаривая, она словно играет ими гаммы. Что у Лили удивительно — это голос и ее манера говорить. Голос — как струнный квартет. Обаяние ее сверкает, как весна, но она не играет им».
Далее Банье со слов ЛЮ рассказывает о Маяковском, и в конце:
«Из Маяковского хотят сделать статую. Но не я. Я знаю, что он занимался не только пропагандой, он писал блестящие любовные стихи. Но им это не нравится, и они открыли новый кошмарный музей из мрамора и бронзы, словно метро.
Мы с Катаняном живем вместе тридцать семь лет. Я его очень люблю. Когда был жив Маяковский, мы играли в карты каждый день. Это был друг Володи, Брика. Вася описал жизнь Маяковского день за днем, он знает о нем все».
После смерти Эльзы Арагон предложил им жить с ним во Франции. Она заплакала: «У меня в Москве все, там мой язык, там мои несчастья. Там у меня Брик и Маяковский. И я не могу это оставить, чтобы здесь… есть ананасы и рябчиков жевать? Там моя родина, мой дом — там».
«Я с нею могу говорить обо всем»
В октябре 1975 года ЛЮ с Василием Абгаровичем улетали в Париж консультировать выставку Маяковского «XX лет работы» и сниматься по этому случаю на телевидении.
Шереметьево. Рейс Токио — Москва — Париж. Пока самолет заправлялся, транзитные пассажиры слонялись по залу. Среди них был Ив Сен-Лоран, который возвращался в Париж после шоу в Японии. Этот король парижской моды, поглазев на толпу в зале ожидания, сказал своему директору Пьеру Берже: «Унылое зрелище! Никогда не видел такого количества толстых женщин в черном. Не на ком глаз остановить. Вот разве что на той элегантной даме в зеленой норковой шубке. Видимо, от Диора?»
Это Лиля Брик, сестра Триоле. Я ее знаю.
Так произошло знакомство. В самолете Сен-Лоран прислал ей и Василию Абгаровичу два бокала шампанского и попросил адрес отеля, где они будут жить. С этого и началось. «Каждый день приносили от него свежие цветы, — рассказывала ЛЮ, вернувшись. — Дорогие орхидеи, камелии, однажды внесли в кадке дерево, усыпанное апельсинами. Пришлось открыть вторую половину двери. Он ежедневно звонил, присылал приглашения туда-сюда. Туда — это демонстрация последней его коллекции, на которую съезжается «весь Париж». Сюда — это завтрак у него дома. Как выглядит дом? Это особняк, масса комнат. Никакого модерна, сплошь антикварные вещи отменного вкуса, огромное полотно Матисса… Почему-то мраморная лошадь в натуральную величину, не помню всего. В общем — шикарно.
В одной комнате целое стадо соломенных баранов, это такие стулья и кресла, очень неудобные, но красивые. Я их увидела в витрине, рассказала Иву, а он поехал и купил. Одна зала овальная, с диванами и миллионом подушек. «Вы что, занимаетесь здесь любовью?» — «И любовью тоже», — ответил он, смеясь. Завтракали мы за столом из розового мрамора, а прислуживали лакеи в белых перчатках. От него мы поехали на выставку Маяковского, и, увидев «Окна РОСТА» с буржуями, которым красноармейцы дают под зад ногой, Ив спросил, в чем дело. Я объяснила, как умела, что в революцию буржуев выгоняли из таких особняков, как у него, на что он, смеясь, заметил: «Хорошо, что мы все-таки успели позавтракать».
Вообще он втянул нас в светскую жизнь, которую мы никогда не вели, и я на собственном опыте убедилась, насколько верна поговорка: «Светская жизнь — прямой путь к кладбищу». Когда тебе за восемьдесят, все эти рауты и вернисажи утомительны, да и не очень нужны. Интересно, если интересный собеседник. Мадам Роша — это которая духи — пригласила нас на чай и спросила, кого бы я хотела видеть? Я ответила — Ростроповича с Вишневской. Мы долго с ними говорили, и Ростропович сказал, что он «теперь играет, что хочет, и ездит, куда хочет, а не туда, куда хотела эта дура Фурцева». Кстати, в Англии он записал все симфонии Шостаковича — как дирижер».
Вот только несколько выдержек из дневника ЛЮ осени 1976 года, когда они снова оказались в Париже. Мне кажется, что и молодая женщина не выдержала бы такого ритма:
18.10.16 — Днем завтрак у «Максима» с Франсуа-Мари. Вечером японская труппа в театре д ’Орсей.
— Фильм «Смерть в Венеции» Висконти. Затем выставка современной живописи.
— Демонстрация коллекции Сен-Лорана. Вечером труппа Марты Грехем в театре Елисейских Полей.
— Днем завтрак у Сен-Лорана. Он показывал свои театральные эскизы. Вечером обед, который устроил Эдгар Фор — Жюльетт Греко, Франсуаза Саган, Жанна Моро, графиня Вольпи, Элен Роша и еще кто-то.
И так целый месяц. Можно такое вынести в восемьдесят пять лет? Но недаром Маяковский сказал ей: «Ты не женщина, ты — исключение».
Однажды они с Сен-Лораном три часа провели в галерее Ван Донгена, подолгу рассматривали каждую картину. Ей он принес стул, она сидела — не было никаких сил, а он стоял. Но потом и его, кажется, ноги уже не держали…
Такую внезапную дружбу объяснил сам Ив Сен-Ло- ран, будучи в Москве: «Она никогда не говорила банальностей, и у нее на все был свой взгляд. С Лилей Брик я мог откровенно говорить абсолютно обо всем».
О моде, конечно, тоже, ибо ЛЮ знала толк в этом деле и обращала большое внимание на одежду. Однако людей она принимала не «по одежке, а по уму». Она была изобретательна в нарядах, могла из ничего соорудить элегантную вещь, правильно посоветовать.
В двадцать пятом году в Париже с ЛЮ познакомился французский модельер, если не ошибаюсь — Жак Фат, и предложил ей показать в Москве несколько его вещей, заинтересовать ими Луначарского и кого-нибудь из легкой промышленности.
«Он готов был бескорыстно представить эти модели Москвошвею, чтобы в дальнейшем наладить сотрудничество с нами. На квартире у Луначарского собрались швейники, какие-то руководители, художники. Я показала несколько платьев, переодеваясь в спальне Розенель, она же мне и помогала, они имели шумный успех у собравшихся. Но затея эта как-то рассосалась, не получив завершения. И мое посредничество ни к чему не привело, о чем я очень жалела. Платья «от Фата» кто-то отвез обратно в Париж с благодарно-бюрократическим письмом, я его перевела на французский. В те годы еще умели говорить «спасибо». Москвошвей же продолжал шить топорные платья «от большевички» и продавать их в Мосторге. Обычная история».
