— Давайте перейдем к вашим фронтовым профессиональным обязанностям.
Какую помощь мог оказать военфельдшер на поле боя? В чем была специфика работы медика в боевых условиях в штрафной роте, в чем было отличие, скажем, от действий санитарного взвода стрелкового батальона? Какие медикаменты были в распоряжении военфельдшера? Какими были средства эвакуации раненых с поля боя в 138-й ОАШР?
— Начнем по порядку. В штрафной роте количество убитых в бою всегда превышало количество раненых. В обычных стрелковых ротах соотношение убитых и раненых было обратно противоположное.
И ранения у штрафников в большинстве были тяжелыми, особенно когда боец «получал» разрывную пулю.
Для эвакуации раненых в тыл я имел «единственное транспортное средство» — одну подводу с лошадью.
И представьте себе на мгновение: если у тебя скопилось человек тридцать раненых, как всех эвакуировать в тыл одной подводой? А сколько раз штрафной роте приходилось действовать ночью, в отрыве от основных сил дивизии, когда только бог знает, где находится санбат, где уже наши, а где еще засели немцы… Как в таких условиях срочно доставить на ПМП или в санбат тяжелораненого бойца, который без срочной операции точно помрет в ближайшие часы?.. Выручала помощь от соседних частей.
Личный состав санитаров я себе подбирал из крепких по виду штрафников, по одному-два санитара на взвод, и возле себя всегда держал одного человека. Санитарам-носильщикам объяснял заранее, куда оттаскивать раненых, но бой штука сложная, обстановка быстро менялась. Во время разведки боем работать и вытаскивать раненых было проще — точка для сбора находилась на постоянном месте.
Объем помощи раненым на поле боя, которую мог оказать военфельдшер, был небольшим, и был он следующим: или ты, или санитар выносит раненого из-под огня, дальше — немедленная остановка кровотечения, перевязка и, по возможности, немедленная эвакуация тяжелораненых в полковую санроту — ПМП. Хирургических инструментов у батальонных военфельдшеров не было, да их и не учили в училище делать какие-либо хирургические манипуляции. Лекарства — камфара, новокаин или другие обезболивающие средства — имелись только в санроте, на полковом медицинском пункте, так что я лично не мог оказывать медикаментозную помощь. Из всех лекарств в штрафной роте держали добытый на тыловом аптечном складе по великому блату сульфидин, для лечения «канарейки», если кто прихватит…
Я в бой ходил с санитарной сумкой, набитой перевязочным материалом. Автомат ППШ с собой обычно не таскал, обходился ТТ или трофейным парабеллумом.
— И как, выручил трофейный парабеллум?
— Дважды. В Пруссии. Там часто бои шли прямо в населенных пунктах. Один раз в ночном бою в каком-то поселке «снял» крадущегося тихой сапой немца выстрелом через дорогу, метров за десять от него. А вот второй раз немец внезапно выскочил из-за дома прямо на меня, вскинул винтовку и выстрелил, да нервы его подвели, в упор промахнулся, а между нами всего пару метров было.
Я парабеллум успел выхватить и выстрелил ему прямо в голову… наповал…
— Вы хотели рассказать, как 138-я отдельная рота за месяц потеряла четырех своих командиров.
— Первым погиб капитан Мамутов. Глупо, нелепо, страшно… Зима сорок пятого года в Восточной Пруссии выдалась снежной, и там, где сейчас в Калининградской области находится поселок Маевка, мы захватили конезавод, и вся штрафная рота стала «кавалерийской», личный состав передвигался верхом на лошадях или на санях. У меня вообще сани были накрыты трофейным ковром, и рядом со мной стояла канистра коньяка… Шли на Багратионовск, и в районе монастырской больницы ротный на санях вырвался вперед, неподалеку заметил хутор. С ротным вместе в санях были ординарец и особист Кобыхно.
Пока мы их догнали, Мамутов уже лежал мертвый… Произошло следующее. Они втроем зашли в дом на хуторе, и Кобыхно стал показывать капитану свой новый трофей, пистолет «маузер». Раз щелкнул маузером, другой, и раздался выстрел. Случайной пулей Мамутов был убит. А ординарец сразу разоружил Кобыхно… Мамутова мы похоронили в Хальсберге, а Кобыхно повезли на следствие в тыл, и к чему его присудили за «убийство по неосторожности» — я так и не узнал. Прислали к нам нового ротного, «человека со стороны», капитана Орешникова, бывшего адъютанта командира дивизии. Он не был боевым офицером, «орлом и примером» и на командование штрафной ротой по своим личным качествам явно не тянул. Он продержался у нас с неделю, а потом получил ранение шальной пулей в живот. Орешников был в бункере, окошко которого было закрыто куском фанеры, так пуля пробила фанеру и попала в капитана. Его отправили в тыл, но выжил ли он, не знаю. После него роту принял Аптекарь. Мы пошли в разведку боем, я находился рядом с Мишей. Немецкая мина упала прямо между нами, разрыв… и Аптекарь свалился на меня, уже без сознания. Кроме осколочных ранений, когда его оттаскивали в тыл, Миша получил пулевое ранение в руку. Следующим ротным стал Васильев. Едем вперед на трофейном «фаэтоне», сплошной линии фронта не было. Нарвались на засаду, попали под минометный обстрел, и Васильева сильно посекло осколками… Из армейского резерва нам прислали нового командира роты.
— А вас когда ранило?
— 25 марта. На западных подступах к Кенигсбергу, возле моря, есть городок Хайлигенбаль (Мамоново). Вот за этот город наша 138-я ОАШр и вела тяжелый бой. Нас оставалась всего человек пятнадцать, и роте снова передали приказ на атаку, и поэтому в этой ситуации в атаку пошли все, кто мог держать оружие, включая старшину роты. Я шел с автоматом в нашей редкой цепи, мы заметили немцев перед собой, и обе стороны сразу открыли огонь. Первая пуля, разрывная, попала мне в ногу, но я как-то удержался на ногах, а следующая пуля прошила меня в живот. Я упал на землю, но сознания не потерял, даже сам себя пытался перебинтовать. А потом шок, силы меня покинули, я не мог даже крикнуть. На мое счастье, мимо меня пробежал наш штрафник, один еврей, он заметил, что я еще жив, и сообщил обо мне товарищам, ушедшим с боем немного вперед. Ко мне сразу пригнали четырех только что взятых в плен немцев, их заставили осторожно положить меня на одеяло, и немцы понесли меня в тыл. Возле железнодорожной станции был ПМП, и тут я потерял сознание. Очнулся, когда меня уже на грузовике везли в санбат. Сознание то меркло, то возвращалось, то угасало, и в следующий раз я пришел в себя уже в Каунасском госпитале, где оказался «человеком ниоткуда». Из-за шока я утратил речь на целый месяц, а бумажник с документами, видимо, выкрал кто-то из санитаров на одном из этапов эвакуации. Из всех документов — только карточка передового района. В Каунасском госпитале, размещенном в школьном здании, меня взяли на операционный стол, «заковали» в гипс по грудь и санпоездом отправили на восток. 1.5.1945 наш поезд проезжал через Москву, и через окно своего вагона я видел первомайский салют. 8 мая нас привезли в Оренбург, где 120 раненых сняли с санпоезда и передали по местным госпиталям. Мне сделали рентген, на котором выяснилось, что нет сращения переломанной пулей кости, 15 мая сделали очередную операцию, заново ломали кость и положили новый гипс. После операции привезли меня в общую палату, человек пятьдесят в бывшем школьном клубе, потом увидели, в карточке записано «лейтенант медслужбы», и перевели меня в офицерскую палату, где было всего человек десять. Рядом со мной лежал раненный в ногу молоденький младший лейтенант, которого тоже звали Колей. Он был ранен в первом же бою, в госпитале находился давно и считался уже «ходячим ранбольным». Коля сходил на рынок, купил там с рук пол-литра водки, вернулся, налил мне стакан, я выпил… и вроде нормально, еще поживем… В этом госпитале я пролежал целый год, до марта 1946 года, но мои мытарства были еще впереди…
