— Дома— да. Дома— конечно. А тут, в городе, все в шапках едят.
Вот она— сила примера. И положительного примера. И отрицательного.
* * *
Мне часто, почти ежедневно, приходится бывать на почте. И вот что я там вижу.
Среди нашей молодежи стало почему-то модным получать письма “до востребования”. Чем это объяснить— не знаю. Может быть, влияние коммунальной квартиры с ее не очень хорошими нравами? А может быть, причины и поглубже. Впрочем, сейчас не об этом. Вот что из раза в раз я вижу. Подходит очередь, молодой человек протягивает в окошко паспорт или студенческий билет, девушка за барьером тщательно просматривает пачку писем, счастливым подает письма, неудачливым говорит “нет”.
А дальше? А дальше— счастливый берет письмо и паспорт, несчастливый— только паспорт, и оба молча один за другим поворачиваются и уходят. Ни разу (за последние несколько лет) я не слышал, чтобы кто-нибудь сказал “спасибо”.
“Пожалуйста” еще скажут иногда. Этому научило, быть может, “Волшебное слово” Осеевой. А спасибу— тому никто не учит, даже детская литература.
И самое странное: девушке за барьером такое отношение к ней не кажется ни удивительным, ни обидным. Она привыкла. Таковы нравы.
А со мной на почту очень часто ходит Машка.
* * *
И сколько раз— в саду или на улице— на глазах у Машки:
— Дяденька, скажите, пожалуйста, который час?
Отвечаю:
— Пожалуйста! Без двадцати двух минут восемь.
И редко-редко услышу в ответ “спасибо”. Чаще и тут ограничиваются “волшебным словом”. И в самом деле— волшебство свершилось, чего ради разводить дальше эти цирлих-манирлих?!
В таких случаях я не ленюсь— окликаю парня или девочку, провожу небольшую разъяснительную беседу. Делаю это и для них и для Машки. Говорю:
— Если тебе человек оказал даже самую маленькую услугу, надо его поблагодарить. Понял?
Испуг, удивление. И— чаще всего с улыбкой:
— Понял. Спасибо!..
3.3.61.
Показывала мне, как она здорово научилась одеваться. Даже лифчик застегивает. Правда, застегивает не как все, а собственным способом: сначала на руках застегнет, а потом уже лезет головой в этот маленький хомут.
* * *
Напялила на голову зеленый бумажный кокошник, держит в руках палку с надетым на нее зеленым целлулоидным шариком.
— Я волшебница!
— Да? А сквозь стену можешь пройти?
— Как это?
Я объясняю.
— Нет, это я не могу еще.
4.3.61.
Зима небывало гнусная, грязная, мозглая, сырая, бесснежная.
Машка стояла у скамейки, разговаривала со мной и вдруг— плюх прямо в лужу! К счастью, вода не успела просочиться сквозь рейтузы и прочие обутки. Но пришлось все-таки идти домой. Под штанишки я запихал скомканную газету, и Маша стала криволапой.
Дома на всякий случай растер ей ноги одеколоном.
* * *
Перед тем как плюхнуться в лужу, видели, как проходили в планетарий парами школьники и детдомовцы. Я рассказал, как в детстве тоже жил в детском доме. Слушала с интересом. Потом говорит:
— Ты лучше расскажи, как ты к нам попал!..
5.3.61.
Мама дала нам по яблоку. Машка свое кое-как обкусала и спрашивает:
— Куда бросить огрызок?
— А зачем же его бросать? Тут можно еще есть и есть.
Откусила еще разок и опять:
— Куда бросить?
Я вспомнил и рассказал ей, как мальчиком в Харькове нашел на улице огрызок абрикоса, вымыл его у фонтана и съел.
Сказал, что другая девочка или другой мальчик съели бы такое яблоко с косточками. Сказал, что в школе над ней смеяться будут:
— Смотрите, какая барыня эта Маша Пантелеева! Яблока не может доесть.
Пронял дочку.
Посмотрела на огрызок:
— А как его есть?
— Кусай— и все.
Все съела. До последней косточки.
И очень радовалась.
6.3.61.
Весь день я был занят. Вернулся поздно.
Вечером заводили проигрыватель, слушали Грига, Чайковского, “Рондо каприччиозо” Сен-Санса, “Лунную сонату”. Танцевали (импровизации под Сен-Санса и “Лебединое озеро”).
8.3.61.
Провожали бабушку!
Ах, этот детский, инстинктивный, стихийный эгоизм! Казалось бы, Машка должна была весь день тянуться к бабушке, искать общения с ней. А она, наоборот, словно бы избегая тяжелых переживаний, все бегала ко мне, заводила со мной всякие игры.
Со стороны могло показаться: вот бабушка уже не нужна. Уже вычеркнута. Уже отрезанный ломоть.
Нет, конечно,— очень даже нужна. И очень даже не отрезанный ломоть. Но быть вчера с бабушкой— это значило прощаться, огорчаться, признаваться в любви и все время бередить рану, все время, ежеминутно, помнить о предстоящей разлуке...
* * *
Сейчас Машка предвкушает удовольствие: мама оттачивает— все сразу!— Машкины чешские цветные карандаши. Машка будет рисовать.
Мама жалуется, что Маша рисует зеленые цветы.
— Ну и пусть рисует, как ей хочется.
— Не учить, значит?
— Не знаю, нужно ли учить в этом возрасте.
— Ты, значит, хочешь, чтобы из нее выросла абстракционистка?
— Нет, думаю, это не обязательно, чтобы абстракционистка.
9.3.61.
Вчера весь день сидели дома.
Перед сном мы читали с Машей английские песенки Маршака. Некоторые стихи (например, о котятах, которых выгнала, а потом пощадила хозяйка) она может слушать буквально без конца, то есть раз двадцать прослушает и:
— Еще! Еще!
Попросила подарить ей эту книгу. То есть в личную собственность. Подарил. Книга— единственный вид собственности, которая не портит человека.
* * *
Сегодня с утра сидит с мамой визави: мама разматывает синюю шерсть. Машка учит стихи.
Спрашивает:
— “Нынче”— это “сегодня”, да?
А вчера сказала:
— Мамочка, дай мне, пожалуйста, огарочек свечи.
Это все— из стихов.
* * *
Перед сном.
— Смазать тебе губки вазелином?
— Да, смажь, пожалуйста. Они у меня опять трескаются.
Мама смазывает ей губы.
— Что ты морщишься? Не нравится?
Маша вздыхает.
— Мало ли что нам в жизни не нравится... а надо!..
* * *
— Мамочка, спрячь эту (серебряную) бумажку. Мы завтра, как проснемся утром, будем бусики делать. Ты до утра потерпишь, да? Ты руки вот так сожми и терпи.
* * *
С каждым днем Маша говорит правильнее по-русски. И в некоторых случаях мы с мамой даже огорчаемся. Например, она самостоятельно— никто ее никогда не поправлял— выправила в своем языке “галявит” на “говорит”.
А нам это “галявит” очень нравилось.
Некоторые слова еще обтесываются.
Раньше температура была “тимантулька”.
Сегодня слышу— говорит про свою куклу:
— Надо ей тиримпатуру смерить.
