«Охранная грамота» была дописана в 1931 году, ее рукопись кончается письмом к Рильке — тем самым, которое Пастернак не успел написать ему при его жизни.
«Если бы Вы были живы, я бы написал Вам сегодня такое письмо. Сейчас я кончил «Охранную Грамоту», посвященную Вашей памяти, а вчера вечером меня просили из Вокса [470] зайти по делу, лично касающемуся Вас. Из Германии для посмертного собранья Ваших писем затребовали записку, в которой Вы обняли и благословили меня. Я на нее тогда не ответил. Я верил в близкую с Вами встречу. Но вместо меня за границу поехали жена и сын.
Оставить такой дар, как Ваши строки, без ответа, было нелегко. Но я боялся, как бы, удовольствовавшись перепиской с Вами, я не поселился навеки на полдороге к Вам. А мне надо было Вас видеть. И до этого я зарекся письменно обращаться к Вам. Когда же я ставил себя на Ваше место (потому что моя безответность могла удивить Вас), я успокаивался, вспоминая, что в переписке с Вами Цветаева, потому что хотя я не могу заменить Цветаевой, Цветаева заменяет меня» [471].
В апреле 1929 года в журнале «Красная новь» Пастернак публикует два стихотворения, обращенный к Цветаевой: «Ты вправе, вывернув карман...« и «Мгновенный снег, когда булыжник узрен...» Имя Цветаевой печатно не было названо, однако обращенность к ней недвусмысленно прояснялась литерами над первым стихотворением — М. Ц. Второе же, как и «Посвященье» 1926 года, представляло собой акростих. Пастернак продолжал стихотворный диалог с оставшейся в эмиграции Цветаевой.
В середине декабря 1931 года, выступая на дискуссии, организованной Всероссийским союзом писателей, Пастернак сказал, что «кое-что не уничтожено революцией» и что «время существует для человека, а не человек для времени». Прочитав эти слова Пастернака в отчете, напечатанном в «Литературной газете», Цветаева завершила свою программную статью «Поэт и время», над которой она в то время работала, следующим абзацем:
«Борис Пастернак — там, я — здесь, через все пространства и запреты, внешние и внутренние (Борис Пастернак — с Революцией, я — ни с кем), Пастернак и я, не сговариваясь, думаем над одним и говорим одно.
Это и есть: современность» [472].
И все же эпистолярный роман Цветаевой и Пастернака мало-помалу уходил в прошлое.
31 декабря 1929 года Цветаева писала ему: «Борис, я с тобой боюсь всех слов, вот причина моего не-писанья. Ведь у нас кроме слов нет ничего, мы на них обречены. Ведь всё, что с другими — без слов, через воздух, то теплое облако от — к — у нас словами, безголосыми, без поправки голоса <...> Каждое наше письмо — последнее. Одно — последнее до встречи, другое — последнее навсегда. Может быть оттого что редко пишем, что каждый раз — все заново. Душа питается жизнью, — здесь душа питается душой, саможорство, безвыходность.
И еще, Борис, кажется боюсь боли, вот этого простого ножа, который перевертывается. Последняя боль? Да, кажется тогда, в Вандее, когда ты решил не-писать и слезы действительно лились в песок — в действительный песок дюн. (Слезы о Р<ильке> лились уже не вниз, а ввысь, совсем Темза во время отлива.)
С тех пор у меня в жизни ничего не было. Проще: я никого не любила — годы — годы — годы. <...> Но это я осознаю сейчас, на поверхности себя я просто закаменела. <...>
— Борис, я тебя заспала, засыпала — печной золой зим и морским (Муриным) песком лет. Только сейчас, когда только еще вот-вот заболит! — понимаю, насколько я тебя (себя) забыла. Ты во мне погребен — как рейнское сокровище — до поры» [473].
25 января 1930 года: «Не суждено нам было стать друг для друга делом жизни, на Страшном Суде будешь отвечать не за меня (какая сила в: не суждено! какая вера! Бога познаю только через не свершившееся)».
В июне 1935 года в Париже на Международном конгрессе писателей происходит долгожданная встреча Цветаевой и Пастернака. Однако это событие, как и общение поэтов в Москве в 1939—1941 годах, принадлежат уже другой исторической эпохе, в которой высокая лирика агонизировала и иссякала в обстановке массового террора и приближающейся новой войны.
В 1943 году, оплакивая смерть Цветаевой, Пастернак писал:
Лицом повернутая к Богу,
Ты тянешься к нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Еще на ней не подвели [474].
На этой бесповоротно трагической оценке прошлого позволим себе окончить изложение переписки трех великих европейских поэтов. В ходе подготовки их писем к печати — сквозь детали биографий и личных отношений — все яснее выступала основная тема предельных возможностей лирического самовыражения и судьбы лирической поэзии как таковой.
В этой книге остались незатронутыми многие биографические и иные подробности, освещающие путь каждого из трех поэтов. Мы хотели лишь подготовить материалы, оказавшиеся в наших руках, для Светлого Суда, на который надеялась Марина Цветаева.
Бахтин M. M. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин M. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 148—149.
Здесь и далее угловыми скобками отмечены все сокращения и конъектуры в цитируемом тексте, а также — пояснения публикаторов.
Hulewicz W. Gesprache mit R. M. Rilke // Prager Presse, 1924, 30. November (Beilage «Dichtung und Welt»).
Пастернак Л. О. Встречи с P.-M. Рильке // Пастернак Л. О. Записи разных лет. М., 1975. С. 146.
О встречах Рильке с Толстым см.: Азадовский К. M. Р. М. Рильке и Л. Н. Толстой // Рус. лит., 1969. X» 1. С. 129—151.
Воспоминания С. Н. Шиль о Рильке хранятся в Отделе рукописей Научной библиотеки МГУ им. М. В. Ломоносова (ф. С. Н. Шиль, № 1004).
Rilke R. M. Briefe und Tagebucher aus der Frupzeit 1899 bis 1902. Leipzig, 1931. S. 12.
Письмо Рильке к E. M. Ворониной от 28 мая /9 июня 1899 г. // Oxford Slavonic Papers, 1960. Vol. 9. P. 156.
Цит. no: Rilke und Russland. Briefe, Erinnerungen, Gedichte. Hrsg. von Konstantin Asadowski. Berlin; Weimar. 1986. S. 113.
Пастернак Б. Л. Воздушные пути: Проза разных лет. М., 1982. С. 191—192.
Более подробно о пребывании Рильке в России см.: Азадовский К., Чертков Л. Русские встречи Рильке // Р.-М. Рильке. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М., 1971. С. 357—385.
Цит. по: Rilke und Russland. S. 341.
Переписка Рильке с Л. О. Пастернаком опубликована полностью в кн.: Rilke und Russland...
