И все-таки эти два пожелтевших листка дороги мне бесконечно. Причину
объяснят строки из письма участника Великой Отечественной войны Рубцова
Александра Николаевича. Вот они:
"В июне 1941 г., уходя на фронт, я положил в карман томик С. Есенина,
почитаю, мол, на досуге. Так оно и было. Я читал стихи своим друзьям везде,
где нас заставало затишье и свободные минуты... Многие у меня переписывали,
а потом некоторые настойчиво стали просить: оторви хоть листок на память.
Так мне и пришлось расшить томик и по листочку дарить друзьям-однополчанам.
И так вот этот томик прошел вместе со мной по фронтовым дорогам до Восточной
Пруссии. Все тяжести и беды он вместе со мной испытал, и в огне и в воде
побыл. К концу войны у меня осталось только несколько листков..."
Письмо адресовано писателю Виктору Васильевичу Полторацкому, которому и
были присланы два листка - последние... Позже они пополнили хранящуюся у
меня папку, где собраны некоторые материалы о жизни поэзии Есенина в военные
годы. Надо ль подчеркивать, как много говорят эти человеческие документы,
какой "несказанный свет" падает от них на имя певца России.
Мы знаем: в годы великих испытаний художественное слово было боевым
оружием. Голоса многих поэтов - опытных и молодых, начинающих - звучали со
страниц фронтовых газет и наскоро отпечатанных брошюрок, по радио и с
партизанских листовок. "Жди меня", "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..."
Константина Симонова, "Огонек", "В прифронтовом лесу" Михайла Исаковского,
"Песня смелых", "Бьется в тесной печурке огонь..." Алексея Суркова - их
нелегко перечислить, все стихотворения и песни, вошедшие в сердца советских
солдат, умножавшие их силы в борьбе за свободу родины, отчего края.
И вместе с поэтами-воинами, поэтами - участниками и очевидцами
невиданного сражения как бы незримо находились в боевых порядках войск наши
вечные спутники: Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Некрасов...
Жестокий путь пройдя в огне сражений,
К себе с победой возвратясь домой,
Отдам друзьям, как символ уваженья,
Пробитый пулей мудрый томик твой.
Эти бесхитростные солдатские строки, присланные в Пятигорский музей
"Домик Лермонтова", относились не к одному автору "Бородина", но и к другим
классикам русской поэзии.
Путь на запад прокладывали не только самолет и танк "Владимир
Маяковский" - шли в бой и огненные стихи великого поэта революции. Это они, его стихи, звучали дождливой ночью в отсыревшей палатке в лесу за
Сухиничами, чтобы на рассвете вместе с воинами прорвать кольцо фашистского
окружения... Сколько было похожих эпизодов - разве все опишешь!
Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали... -
начинал "поэтический час" мой дорогой друг гвардии младший лейтенант, студент второго курса истфака МГУ Марк Рензин: бойцы-десантники его
минометного взвода с особым пристрастием относились к любимцу их командира -
Александру Блоку. Марк был смертельно ранен в начале 1945 года под озером
Балатоном и перед смертью шептал имя матери и какие-то стихи. Сердце мне
подсказывает, что это были скорее всего стихи Блока: "Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?" Мать тужила до самого своего последнего часа...
В одной из своих статей поэт-фронтовик Сергей Орлов высказал очень
важную мысль: "Чтобы перекричать грозу, поэзия в те годы училась словам
простым и негромким.
Хлеб, дом, мать, береза, любимая - они, эти слова, были слышны в любую
артподготовку, их не надо было кричать, напрягая голос, но за ними вставала
беспредельная Родина, на просторах которой даже эхо грома терялось, не
долетая до ближнего горизонта".
Да, именно так.
Лучшие лирические стихи военных лет не случайно отмечены особой
доверчивостью интонаций, непоказной искренностью. И такие строки находили
самый кратчайший путь к людским сердцам. Он был прав, один из
корреспондентов Михаила Исаковского, когда писал поэту: "Большая заслуга, что советский патриотизм отражен у Вас не казенно, не сухо, а с большой
душевной трогательностью, заставляющей читателя переживать".
В дни войны понятие Родина приобрело еще большую весомость и
конкретность. В этом понятии как бы отчетливее обозначились достославные
"дела давно минувших дней", зримее стали октябрьские дни 1917 года, легендарные подвиги героев гражданской войны, новым светом озарились
колхозные поля и корпуса заводов - все сделалось ближе, неотторжимее. И
вместе с этой большой Родиной жила в солдатском сердце Родина малая - то,
что увидено в детстве, когда бегал босиком по зеленой и теплой земле, то,
что каждому дано узнать на заре жизни и на всю жизнь. Одному не забыть
долгий звук падающих яблок, белый дым над садами, протяжную, немножко
грустную далекую песню; другому - берег луговой речушки, галочью игру на
опушке леса; третьему - жаркую метель листопада да журавлиные клинья,
проплывающие над лесом... И всем - добрые руки матери, кончиком фартука
смахивающие с лица незваную слезу; скромную, стыдливую красоту той,
единственной, стоящей среди озорных подружек, и еще многое, неизбывное...
Надо ли говорить, как соответствовало этому прочувствованное слово поэта...
"Наповал действовал Есенин, народность его я до конца понял именно в
годы войны, - писал Сергей Наровчатов в статье "Поэт на фронте". - Правда, многое зависело от социального состава слушателей. Армия была в основном
крестьянской, больше половины населения страны в то время составляли жители
села. И есенинские пейзажи, щемящая лирика, обращенная к деревенским
воспоминаниям недавних пахарей, всегда вызывали слезы на глазах. Но среди
путиловских рабочих... с более резкой силой воспринимался Маяковский".
Свидетельство поэта-фронтовика С. Наровчатова весьма ценно, хотя
зависимость воздействия стихов от социального состава слушателей мне кажется
преувеличенной. Думаю, более справедливо мнение Егора Исаева: "Там, на краю
жизни и смерти, не было поэтов ни сугубо деревенских, ни сугубо городских,
ни демонстративно новаторствующих, ни специально сермяжно-традиционных...
