В стихотворении, которое читал Смирнов, описывался наш севастопольский рейс 27 июня, и это было вообще первым, что появилось о нем в печати. Не мудрено, что стихотворение сразу же приобрело в экипаже исключительную популярность. Наверное, каждый, кому не достался номер газеты, переписал его.
Мне хочется привести стихотворение, за которое «ташкентцы» были так благодарны поэту. Вот оно:
ЧУДЕСНЫЙ КОРАБЛЬ
Его называют экспрессом морей,
Отменно хорош он собой.
Он всех кораблей черноморских быстрей
Красавец корабль голубой.
Он долго в порту никогда не стоит,
Пришел, отгрузился — в поход!
Стремительно мчится, несется, летит
Чудесный корабль-скороход.
Да где там стоять, когда время не ждет,
Минута — и та на счету.
Корабль-скороход в Севастополь идет,
Со старта набрав быстроту.
Охотились «юнкерсы» часто за ним
И ночью, и днем стерегли.
Красавец их залпом встречал огневым,
Стервятники взять не могли.
Кубанский казак — командир корабля,
Ему ль попадаться впросак?
Летит по волне, как казак в ковылях,
Бывалый и смелый моряк.
Пошел в Севастополь корабль голубой,
Дошел — и назад во весь дух.
Сто «юнкерсов» встретил, и начался бой,
Вода закипела вокруг…
Корабль танцевал небывалый балет,
Кружился, вертелся, скользил.
Казалось, вот-вот корабля уже нет
Так сильно противник бомбил.
Но нет! Черноморцы народ не такой,
Чтоб, смерть повстречав, умирать.
Характер у них краснофлотский, морской
В бою головы не терять.
Ложилися бомбы у самых бортов
Впритирку, казалось — взорвет…
За бомбою бомба — полсотни!.. Сто!..
Всех бомб — не меньше трехсот.
Без умолку пушечный гром грохотал,
Стволы охлаждали водой.
Один пикировщик немецкий упал,
За ним загорелся другой.
Ходили под смертью четыре часа,
Победой закончился бой.
Матросы, смотревшие смерти в глаза,
Спасли свой корабль голубой.
Герой после боя, бывает, помят,
Болят и бока, и рука.
Об этом товарищи не говорят,
Когда уже смерть далека.
И слава по Черному морю идет
О быстром, красивом собой,
О том, кого все Черноморье зовет:
Корабль-скороход голубой.
Перечитывая сейчас стихотворение, я отдаю себе отчет, что это — не лучшее из созданного ныне уже покойным Сергеем Алымовым, автором известнейшей песни «По долинам и по взгорьям» и многих других. «Чудесный корабль» — просто стихотворный репортаж, написанный по горячим следам событий. Прошли лишь какие-то часы с момента, когда поэт мог узнать подробности нашего рейса, и до того, как номер флотской газеты (она выходила в Сочи, куда редакцию эвакуировали из Севастополя) поступил на корабли.
В стихотворении нет названия корабля, не упомянуто ни одной фамилии моряков. Алымов писал для очередного номера газеты, писал для того дня и должен был считаться с требованиями военного времени. Но на флоте знали, кто такой «голубой красавец», и всё поняли. Стихотворение «Чудесный корабль» рассказало черноморцам и о том, какой тяжелый бой вел «Ташкент», и о том, что враг не смог нас победить. А для «ташкентцев» оно навсегда осталось дорогой памятью о пережитых боевых днях.
30 июня я доложил базовому командованию, что «Ташкент» к переходу в Поти готов. Выход назначили на 1 июля, но через несколько часов отставили. Где-то на пути к южным базам разыгрывался шторм, и инженеры из техотдела заявили, что выпускать в море лидер с заделанными на скорую руку пробоинами опасно.
Отсрочка выхода была мне не по душе: близкий к фронту Новороссийск совсем не подходил для длительной стоянки поврежденного корабля. Над городом по нескольку раз в день появлялись вражеские самолеты, и фашисты уже наверняка знали, что «голубой крейсер», за которым они так упорно охотились, стоит у Элеваторной пристани.
В Новороссийске было ясно, солнечно, а южнее погода портилась, и до конца дня 1 июля, выход не назначили и на завтра.
Под вечер дежурный неожиданно доложил:
— Товарищ командир, звонят из проходной — говорят, там ваш отец…
Я вскочил и поспешил к проходной будке порта. Почему отец в Новороссийске? И откуда ему знать, что я сейчас тут? Правда, до Краснодара отсюда всего сто двадцать — сто тридцать километров. Но выезжать за пределы своего города без особой надобности было не в привычках моих родителей, которые давно уже смирились с тем, что редко видят сыновей. Встречаться с ними и отец, и мать любили дома, в Краснодаре. В последний раз я был там во время отпуска больше года назад, еще до войны…
У проходной действительно стоял мой отец Николай Кириллович в своей неизменной форменной фуражке железнодорожника. Оказывается, знакомый машинист, побывавший вчера в Новороссийске, рассказал ему, что «Ташкент» стоит здесь «сильно побитый». Встревожившийся отец, как только сменился с дежурства по станции, не заходя домой, отправился сюда с первым попутным эшелоном.
Я повел отца на корабль. Пока дошли до трапа, успел узнать последние новости о своих братьях. Как-то так повелось, что друг другу мы, четыре брата, почти никогда не писали. Зато все переписывались с матерью, Верой Михайловной, державшей в своих руках семейные связи, и от нее каждый узнавал об остальных. Но с тех пор как «Ташкент» не имел постоянной базы, материнские письма доходили до меня с большим опозданием, долго блуждая по черноморским портам.
В нашей семье все было благополучно. Мой старший брат Николай, инженер-путеец, оставленный при своем деле и во время войны, продолжал работать на транспорте. У младших, Михаила и Игоря, которые оба в авиации, тоже все нормально — летают, воюют, регулярно пишут матери.
Но отец был сумрачен, это бросилось мне в глаза еще в первую минуту встречи. Удостоверившись, что я жив-здоров, он повеселел и оживился, однако ненадолго.
— Ты скажи, что же дальше будет? — строго спросил отец, как только вошел в мою каюту. — Ведь к Кавказу немцы подошли! Наши все отступают… Когда ж этому конец? И что нам с матерью делать, если и в Краснодар придут? Не на немцев же на старости лет работать!..
Не легко было отвечать на все это. Да отец и не ждал от меня каких-то определенных ответов. Ему просто требовалось поделиться своими невеселыми думами.
И, слушая его, я вдруг почувствовал, что те события последних дней, которые непосредственно касались меня самого или происходили у меня на глазах — трудные рейсы «Ташкента», трагедия Севастополя — как-то заслонили общую грозную картину войны. Вспомнились сдержанные, осторожные слова Буденного о тяжелом положении на юге, слова, над которыми я не задумался сразу. А фронт-то приближался уже и к моему родному городу, к отчему дому. Перед отцом и матерью, старыми и мирными людьми, суровая военная действительность ставила вопросы, пожалуй, потрудней тех, которые приходилось решать нам, военным…
