жизни Христа), пришла пора подводить итоги двадцатилетнего пребывания в Италии, и он привез в Петербург свою картину, чтобы оценить реакцию коллег. Но в Питере художники, мировоззренчески от него далекие, картину не приняли категорически. А литераторы поддержали их мнение о картине, как беспомощном произведении.
Это сразу с неприязнью отметил Чернышевский, для которого тема Христа всегда была чрезвычайно важной, написавший в «Современнике» вдогон за статьей украинофила П.А. Кулиша («Заметка по поводу предыдущей статьи»), что Кулиш бранит картину Иванова, поскольку «многие из художников, считающихся у нас первоклассными, говорят, что последняя картина Иванова – произведение, нарушающее законы искусства и потому лишенное достоинства. Я полагаю, что такое мнение составлено им по отзывам этих художников потому, что они, как известно, заботились о распространении такого суждения в публике» (Чернышевский, V, 335). Жизненного опыта у Чернышевского хватало, чтобы понимать причины неприятия великого произведения – в личных страстях, которые нарушили в свое время жизнь его отца, а также в зависти: «Знаменитости судят по старым, быть может, устарелым принципам о произведении, возникшем из новых принципов, чуждых пониманию человека, который составил себе известность, следуя прежним принципам. Возможно предположить и другой источник невыгодной оценки нового явления. Знаменитости – такие же люди, как все остальные люди, следовательно могут подчиняться влияниям личных соображений при произнесении того или другого суждения. Кому приятно сходить с известного, выгодного и почетного места, чтобы собственной рукой возвести на это место другого человека?» (Чернышевский, V, 335–336). Конечно, самый поразительный факт, что никто из известных художников не пришел на похороны Иванова, который умер в июле 1858 г.
Александр Иванов. Явление Христа народу
Но за месяц до смерти он посетил Чернышевского, как прежде посещал Герцена и Д. Штрауса, автора знаменитой книги «Жизнь Иисуса», которую внимательнейшим образом во время работы над своей картиной изучал Иванов (переводе на французский). Вот был его интеллектуальный уровень! Узнав, что у Штрауса вышло новое переработанное издание этой книги, художник поехал к нему, чтобы уточнить, какие новые мысли вложил в свою книгу Штраус. Но Иванов не владел немецким, а Штраус – итальянским. С того момента Иванов искал российского человека, который мог бы сравнить французский текст и новый немецкий вариант. Кавелин посоветовал ему обратиться к Чернышевскому. Разумеется, для НГЧ тема христианства в немецкой философии была близкой. В дневниковых записях он описывает свое возвращение в Саратов после университета. Он ехал вместе с волгарем поэтом Д.И. Минаевым, с которым «всё рассуждали между собою о коммунизме, волнениях в Западной Европе, революции, религии (я в духе Штрауса и Фейербаха)» (Чернышевский, I, 402). Как видим, имя Штрауса не было для него пустым звуком. И беседа с художником состоялась. О ней НГЧ и написал в своей статье, по естественной скромности не приводя своих слов, а только слова художника с небольшими пояснениями. НГЧ замечает, что художник привез к нему «новое издание одного знаменитого немецкого теологическо-философского сочинения и французский перевод одного из прежних изданий той же книги. “В новом издании, – сказал он, – автор сделал значительные перемены, так что опроверг некоторые из выводов, на которые соглашался прежде из уважения к возражениям Неандера. Мне хочется знать, в чем именно состоят эти перемены. Я вас прошу сличить новое издание подлинника с переводом и перевесть для меня измененные автором места”. До той поры, видевшись с Ивановым только раза два в обществе, я не имел случая познакомиться с его понятиями о вещах» (Чернышевский, V, 337). Это, разумеется, поразило критика. Но если Герцен призывал Иванова к социальности «из его кельи», то Чернышевский увидел в нем не отшельника, а нечто другое: «Глубокая жажда истины и просвещения составляла одну черту в характере Иванова. Другою чертою была дивная, младенческая чистота души, трогательная наивность, исполненная невинности и благородной искренности. Мало найдется даже между лучшими людьми таких, которые производили бы столь привлекательное впечатление совершенным отсутствием всякой эгоистической или самолюбивой пошлости. Никто не мог меньше и скромнее говорить о себе, нежели он» (Чернышевский, V, 338). Ведь Христос на картине Иванова несет свет, просвещение. По мысли известного Чернышевскому Августина, Христос есть lumen illuminans (свет просвещающий), а Иоанн Креститель был lumen illuminatum (свет заимствованный). Именно просвещения желал Иванов. И желал получить его через книги философов. Можно предположить, что помимо Штрауса Чернышевский рассказывал Иванову и про «Сущность христианства» Фейербаха. Да к тому же в Евангелии, которое Чернышевский знал наизусть, в отличие от Герцена, сказано, что «говорил Иисус к народу и сказал им: Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни» (Ин 8, 12). И свет этот необходимо донести до всех. Собственно, уже в его великой картине было ясно, что идущий к народу Христос несет свет. Поэтому Чернышевский принял позицию Иванова, так им сформулированную: «Искусство, развитию которого я буду служить, будет вредно для предрассудков и преданий, это заметят, скажут, что оно стремится преобразовывать жизнь, и знаете, ведь эти враги искусства будут говорить правду; оно действительно так» (Чернышевский, V, 339).
Русская культура ждала образ Христа как результат самостоятельно заработавшего разума. И первое его явление – картина Иванова. Забегая немного вперед, надо сказать, что поиск Христа далее стал задачей русской литературы и философии. В великих романах Достоевского – это одна из ведущих тем. Как видим, разность в позиции двух лидеров русского образованного общества – атеиста радикала Герцена и верующего реформатора Чернышевского – сказалась и в их оценке картины Иванова.
Сам Чернышевский полагал, что он переломил отношение Герцена к Добролюбову, которого, как сам он не раз писал, он любил как сына. Действительно, можно сказать, что ближе человека он не знал. А за сына можно схватиться даже с некоронованным королем радикальной России. Вот тогда он стал выговаривать ему, «ломая как школьника», говоря, что «Колокол» без конкретной программы реформ скорее выгоден правительству, ибо ограничивается разоблачением чиновников, что необходимо и власти, а призывы к революции опасны. Человека, называвшего себя Александром Македонским (Искандер – псевдоним Герцена), он не боялся. Смелости и стойкости ему было не занимать, как показала его дальнейшая жизнь. И добился того, что, скрепя сердце Герцен извинился перед «Современником». Это, конечно, была победа.
Герцен как бы опроверг сам себя, что было ему абсолютно несвойственно. В 49 листе «Колокола», в отделе «Смесь», было напечатано своего рода самооправдание в связи с нападением на «Современник», немного высокомерное,
