Все это звучит довольно странно. К тому же упомянут Таганрог. Он и без того отмечен показательной «александровской» историей. Здесь сгинул, пропал втуне Александр первый — царь. В том же доме, кстати, где, проездом через Таганрог, прежде царя останавливался Александр Пушкин. В Таганроге, точно в бездонном сундуке, хранится много тайн и еще больше мифов. Думаю, история с пушкинскими философическими таблицами — миф, притом новейший.
Я не против того, чтобы Пушкин составлял таблицы и шифры и возил их за дном дорожного баула. Это могло быть своего рода ученичеством, юношескими упражнениями, поверяющими мир арифметикой. Пусть будут атаман Кутейников и его потомки. Фигура Пушкина в принципе притягательна для подобного рода построений задним числом. Мысль о другом: пушкинское существование в то время более напоминало сито, нежели мешок с тайнами. Время текло сквозь него и в нем особо не задерживалось. Главным приемом Пушкина той поры по отношению к времени был бег рядом с ним, параллельно с ним (таковы его южные рифмы) и все же, в этом скором движении, — вне его.
Очередное тому доказательство: очередной подзатыльник от властей, после которого поэт покатился обратно — с юга на север, вверх по тому же осевому меридиану, по которому он в 20-м году свалился по карте вниз.
Теперь помчался вверх. Где его многомудрые таблицы, где тяжесть пророка и ведуна? Пушкин еще обезвешен. Это теперь мы видим вместо Пушкина бронзовый памятник, тогда же он был — Сверчок.
* * *
Очерк о его южных странствиях здесь выходит короток, потому что в настоящем контексте они составляют предварительный разбег для путешествия куда более важного, не внешнего, но внутреннего, невидимого. Пока длится подготовка к нему; обратная дорога, согласно «геометрическому» принципу, также как и первая, вся есть убывание пространств.
Пушкин движется на север сужающимся, убывающим, ужасным коридором: «пространство» моря — «плоскость» степи — «линия» северо-западной (той самой, никакой) дороги — «точка» Михайловского.
Дошед до этой крайней точки, после четырех лет движения Пушкин остановился. Тяжелее испытания, чем это торможение в Михайловском, трудно было придумать.
Он не просто переехал с юга на север — он почти исчез.
Всего тяжелее было убывание дружеского круга, который поставлял ему эхо для его стихов, без которого они теряли смысл, тускнели, угасали. Еще один символ точки: Пушкин остался один. Все, с кем он праздновал и спорил, от кого бесился, над кем насмехался, в кого был влюблен (безуспешно, игрово), остались за спиной. Он вернулся на север — только не в Питер, а в Псков: дьявольская разница.
Опять он угодил в болота и между ними унылые плоскости унылой земли. Туда, где некогда несколько лет тому назад (по дороге несколько дней) ему было так худо, что перо не вывело ни слова.
Здравствуй, север! Имя тебе ноль (по Кельвину). Только и жизни здесь, что лечь под рябиновый куст и замерзнуть: сколько это выйдет минут по расчислению философических таблиц, спрятанных в сундуке атамана Кутейникова?
Александр, остановивший свой скорый бег в Михайловском, всерьез ждет здесь близкой смерти.
* * *
Нет, сначала он кричит и бьется: энергия торможения проливается огнем и яркими страстями. От гнева и обиды волосы на Александре будто стоят дыбом (вот вам еще вертикали, сонм ординат, страсти на языке стереометрии). Пушкин раскален обстоятельствами недавней одесской отставки.
В Михайловском поэта ждет прием самый охлажденный: пар при встрече семьи и Александра, льда и пламени валит до небес. Ссора с отцом, которого Пушкин будто бы прибил, или едва не прибил, или только замахнулся. Размолвка с родными, оскорбленными его афеизмом и манерами карбонария; скорый их отъезд. Перевод поэта под надзор соседа, который насилу от него открестился; полицейский надзор остался.
И вот на островке туманном среди моря леса и елей, торчащих, точно штыки у караула, сидит поэт Пушкин и кричит криком — о тьме чухонской, тусклой тундре, гнете гиперборейском.
Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой.
Что такое эти стихи?
Чудо — жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи,
А в Михайловском до света.
Он сослан из света в темень, из тепла в холод, из Эфиопии во Псков. Из движения в неподвижность, из жизни в смерть: в точку.
Послание Вульфу, написанное в первые дни по приезде в Михайловское, продиктовано безумной надеждой спастись посредством привычных камланий, самоуговоров в рифму: южных, вчерашних, «тогдашних» стихов, чередующих смертельно пьяны — мертвецки влюблены. Правда здесь в том, что слова о смерти первенствуют, опережают слова о пьянстве и любви.
Приезжай к нему зимой, Вульф.
* * *
Нет, Пушкин не просто переехал из Одессы в Михайловское — он утонул. Линия на чертеже, беспечно перепрыгнув по карте вниз и вверх, пришла к михайловской точке (лунке, лузе, дыре на тот свет) — и провалилась сквозь бумагу неведомо куда, прекратила бег.
Тут не одни «геометрические» метафоры, тут действуют скрытые дорожные образы, транслируемые через чувство пространства, которое нам дано прежде слова.
В этом до-словном пространстве мы следуем по пути человека известного; его путевые зарисовки сами собой нами додумываются. Дочувствуются, доощущаются. В случае с псковской дорогой Пушкина, по которой он пролетел вниз и теперь поднялся вверх, мы так доощущаем его умолчания. Как будто он оставил для нас на обочине дороги запечатанную посылку: проезжая вслед за ним, мы открываем эту посылку и не находим в ней ничего. Вздох, многоточие исходят из посылки. Остается одна мысль, что тебя окружает то же поле, та же колючая трава и, поверх всего, то же жемчужно-серое северное небо, что дважды к Александру так низко опустилось.
И тут при виде этого низкого неба все недосказанное содержание пушкинской посылки до нас доходит и так сжимается душа, что хоть волком вой.
Этот странник хотя бы нам известен. А сколько еще безвестных тут проехало и прошло? И так же все они дохнули и подавились тишиной, и закашлялись, исторгая из себя ее холодное ничто.
Между тем эти места вовсе не пусты — напротив, они исписаны историей вдоль и поперек. Нужно только прочесть этот скрытый текст (для чего у Пушкина в первый момент встречи не нашлось ни времени, ни желания).
Отступление об «окне» на русско-литовской границе
