А среди этого раззора застигнутыми врасплох нахохленными птицами копошатся люди. Трудятся. Что-то усердно плетут. Похоже — заново свои разорённые гнёзда. Пальцы их юрко шныряют в окружающем буреломе, выискивая подходящие хворостинки, и ловко пристраивают друг к дружке. Одну — к другой, другую — за первую, третью — через вторую, потом три вместе — к первой… И является на свет узор, каждый раз — новый, неожиданный. Рождается красота.
В движениях проворных человеческих пальцев, её сотворяющих, есть нечто избыточное. Словно помимо вот этой — видимой, явной — работы вершат они ещё что-то — тайное, сокрытое от других. Лежащую рядом ветку подхватывают не вдруг, а исподволь подкрадываются к ней, будто боясь вспугнуть. Первые прикосновения неуверенны, робки. Легко-легко пробежали вдоль — вроде обнюхали или тихонько нашептали что-то, уговаривая. Порой, не сговорившись, отбрасывают прочь. Немедля подкрадываются к другой, и эту оглаживают, уговаривают.
Лица людей по-птичьи закинуты вверх. Кажется, что они готовятся заливисто засвистеть, защебетать, игриво зачирикать. И не начинают только потому, что обязательное для птичьего пения небо скрыто от них чёрными трухлявыми досками потолка.
Глаза людей их рукам в работе — не подмога. Потому что глаза эти — мертвы. Все слепые похожи. И сквозь неуёмный юный румянец, и сквозь плотную вуаль морщин, через равнодушие, радость или же горе на лицах незрячих неизменно проступает постоянная насторожённость. Словно всегдашняя готовность к удару. И ещё — упорное стремление что-то понять до конца.
Главной среди них — Анна Николаевна, неунывающая, неугомонная, вездесущая. С лицом типично хохлацким — круглым, сдобным, ярким. С толстой чёрной косой вокруг головы и упругим грудным голосом. Большие, широко расставленные глаза её изнутри плотно задёрнуты серым, непроницаемым. Беспросветно зашторены они с ранней юности от какой-то болезни. Её товарищи по несчастью — вчерашние фронтовики, погружённые во тьму совсем недавно, не без лёгкой зависти говорят, что ослепла Аннушка очень удачно. Она ведь и свет успела подробно разглядеть, а теперь вот всю жизнь помнит его. И за долгие годы в потёмках уже совсем освоилась, вполне обвыклась, будто родилась тёмной. Так что, конечно же, повезло ей — удачно ослепла…
Анна Николаевна, и правда, хранила в памяти мир солнечным, красочным, понимала, что такое красота. И ещё — она хорошо знала, что сама красива. За долгое время потёмок не утратила женской страсти к нарядам и даже некоторой склонности к кокетству. По давней — из прежней, ещё зрячей жизни — привычке, укладывая свои косы венком на голове, не забывала выпустить на висках по игривому локончику. А зря: как раз они были предательски белыми. Но этого она знать уже не могла.
Должно быть, Анна Николаевна хорошо помнила красивые свои просторные глаза и потому не усвоила обычную привычку слепых при разговоре прятать их, слегка отворачиваясь. И жутко было видеть на её красивом, таком подвижном, выразительном лице непроницаемо-безучастные, будто в ледяной корке, глаза. В них не всплескивало даже отблеска жизни. Слава Богу, сама она этих своих глаз не видела ни разу.
Двигалась Анна Николаевна не спеша, но свободно, уверенно. Всюду по артели ходила без палки. Впрочем, посоха как такового у неё и вовсе не имелось. Выходя из дому, она обычно прихватывала с собою старый чёрный зонт с длинной фасонистой ручкой. На ходу, будто слегка тяготясь им, небрежно вскидывала его перед собой. Размашисто, шутя-играючи отмахнув им с пути что-то невидимое, ступала за ним следом. А его снова легко вскидывала и вроде нехотя ставила перед собой, слегка на него опираясь. Посмотреть со стороны — он у неё просто для форсу или же на случай дождя. Однако мы-то отлично знали, что зонт этот давно и безнадёжно сломан.
В своём цехе Анна Николаевна была воистину вездесуща. Будто кто ей на ухо про всё и про всех нашёптывал. Ни разу не прозевала, когда приспела пора новую партию прутьев заказывать. Всегда чётко знала, кто чего и сколько изготовил. И словно кожей чуяла, когда в цехе что-то не так.
— Ты чего это, Марусь? Не можется, что ли? Ну вот, снова — за своё! Да ты что, своего Ванюшку не знаешь, что ли? Подумаешь — месяц! Прошлый-то раз, вспомни, сколько не было, а? Вернётся — я его, паршивца, самолично вот этим прутом выпорю, чтобы знал, как положено матери-то писать! И не думай ты глупости всякие, выкинь из головы! Пошли-ка давай со мной, поможешь вязанку распустить.
— Э-эй, соколики! — строго возвышался её голос в другом конце цеха. — Чего это там затеяли? А ну — закрыть лавочку! Ишь ты, опять удумали! Никуда ваша бутылочка не убежит, до вечера дотерпит. Чтоб у меня на работе ни-ни! А то, учтите, не поздоровится! Уж вы-то меня знаете!
И хоть, как это "не поздоровится", никому было неведомо, застуканные мужики конфузливо спешно откладывали затеянное мероприятие.
— Ну ты, Николавна, ведьма, однако. Прям подумать нельзя — ты уж тут как тут!
А она — уже совсем в другом месте.
— Нет, товарищ капитан, мы так не договаривались! — выговаривала тихо, только одному. — Чего опять раскис? А ну отставить! У всех попервости не выходит — эка невидаль. Давай-ка вместе поработаем. Мне как раз делать нечего, всё веселее будет. Бери давай прут. Вот так. Теперь — другой. Ага, начинаем. Да не спеши ты! Торопячка — она тебе ни к чему. Скорость уж после сама собой придёт. Ну, с Богом! Пошли потихонечку!
Она кладёт свои маленькие проворные руки на огромные неуклюжие ручищи капитана и начинает сгибать и разгибать его пожжённые пальцы, приучая к непривычному делу. Терпеливо, старательно и ласково. Как, должно быть, учила бы свою дочь вышивать. Если бы умела вышивать сама. И если бы эта дочь у неё была.
Капитан появился здесь недавно, и мороки с ним — не приведи господи. Дело даже не в том, что руки его оказались к новому ремеслу напрочь неспособны. Главное — в другом. Из света он — совсем недавно и всё никак к потёмкам приспособиться не может. Ну ни в какую — и всё тут! Окружающий мир отпечатался в его памяти каким-то перекособоченным, ломаным. Вырванный из прежнего привычного мира, Капитан никак не мог обвыкнуться в своём новом состоянии, до конца погрузиться в него. И потому барахтался на зыбкой грани. На том стыке, где мир искажён, деформирован, все масштабы и пропорции смещены. Как ломаной видится нам ложка на грани воды и воздуха в стакане, заполненном наполовину.
Он вечно на всё, что надо обойти, натыкался. Мимо всего, куда надо попасть, промахивался. Везде терял ориентир и координацию. Даже поесть аккуратно у него не получалось — расстояние между чашкой на столе и собственным ртом ему представлялось совсем иным.
