Дело было простым: перехватить агента у тайника, сказать ему условную фразу, означающую, что спокойная жизнь кончилась, что надо бежать. Была во всем этом оперативная недоработка. Чрезвычайные ситуации должны предусматриваться. На такие случаи существуют условности — телефонный, скажем, звонок, когда звонящий просит позвать какого-то несуществующего человека и спокойно вешает трубку, услышав, что он набрал неправильный номер. Условностью может быть и припаркованная в определенном месте машина, и меловой значок на заборе. Личная встреча при чрезвычайных обстоятельствах означает непомерный риск.
Как-то так получилось, что в условиях связи сигнал опасности был предусмотрен, но уверенности, что объект воспримет его с должной серьезностью, не было.
Отсюда указание, доставленное специальным гонцом из резидентуры, — разъяснить объекту суть возникшей чрезвычайной ситуации и убедиться, что он ее понял и исчезнет, прежде чем до него доберется контрразведка.
Старший лейтенант, будущий Генерал, залег в колючих кустах на пригорке, нависшем над тайником, и стал терпеливо ждать. К сожалению, никто его не учил умению терпеливого ожидания, а оно, пожалуй, было одной из основ профессии.
По тропинке в десятке метров от укрытия проходили какие-то люди, негромко переговаривались, запах туземных сигарет, бири, тревожил обоняние, хотелось курить. Белолицый человек, закутанный в пестрое покрывало, ждал терпеливо и дождался.
Неспешной походкой шла к тайнику знакомая фигура — среднего роста худощавая персона, отчетливо видная в лунном свете.
«Али! Аре, Али!» — негромко крикнул Генерал. От неожиданного оклика человек подпрыгнул, замер, готовясь кинуться в сторону.
«Али! Не бойся! Мат даро!» — чистое пуштунское произношение, некое подобие кавказского акцента в русском языке.
Выручил акцент, Али узнал своего друга. Во время нечастых встреч общались они на смеси английского и урду, которым Генерал владел не хуже Али, ибо тот был бенгальцем.
Две минуты шли вместе неясные фигуры, обмотанные с головы до колен рядниной, и разошлись. Сколько раз это было? Разошлись, чтобы никогда больше не встретиться.
Рядовой, случайный эпизод. Человеку свойственно очищать свое прошлое от неприятных наслоений. Вот и показалось Генералу, что там, вдали от Родины, азиатской осенью не было вранья. Некому было врать и незачем. Все было кристально ясно. Честная работа. Жизнь возвращалась к детской Марьиной Роще. Не ври, не воруй, не бери в долг без отдачи!
Дома надо было врать и верить чужому, начальственному вранью.
Были же они, все это начальство — Сахаровский, Мортин, Попов, Медяник, Крючков, Соломатин, Ерохин — простыми русскими людьми. Кто-то еще заставлял их врать. Ум, честь и совесть нашей эпохи?
Азиатская прохладная, благоухающая сухими травами, сияющая огромной луной на черно-бархатном небе осень. Ласкова была она к молодому, подвижному («волка ноги кормят»), амбициозному чужестранцу.
Старик отодвинул исписанные листы и прислушался. Сквозь открытую форточку доносился неумолчный тупой гул машин, прорезаемый время от времени воем то ли милицейских машин, то ли карет, как говорили раньше, «скорой помощи». Это уже было напоминанием о другой, тегеранской жизни, об исламской революции. Слякотно и холодно было за окном. Где-то далеко ежился в предзимних холодах уютный дачный домик. Дела медицинские держали Генерала в Москве, а душа рвалась к безлистным березкам и осинкам, к тонкому ледку на лужах, к несокрушимой зелени елок.
И Ксю-Ша не любит город, и, может быть, сейчас она скулит у закрытой двери. Эта мысль была невыносимой. «Заведи себе собаку, и пусть она будет при тебе эталоном. Калибратором совести», — написал когда-то малоизвестный литературный гений Т. Пинчон.
Никаких других эталонов у Генерала не оставалось. К милой рыжей собачонке был он привязан душой, сердцем, всей прошлой жизнью. «Ксю-Ша! Где ты?»
Автору, с сочувствием и сожалением наблюдающему Генерала, кажется, что за годы отставки он несколько утратил способность осмысливать серьезные явления жизни. Раньше у него такая способность была, он с первого взгляда отличал хорошее от плохого, доброе от злого, искренне негодовал и искренне радовался, ибо все было кристально ясно, не все можно было говорить вслух — это тоже было совершенно ясно. Важно было ощущение правоты своего восприятия действительности. «Учение Маркса вечно, потому что оно верно» (В. Ленин). Лучше не скажешь, и молодой человек, никаких других учений не знавший, был готов на смертный интеллектуальный, а если потребуется, то и рукопашный бой с любым, кто осмелился бы в этой истине усомниться.
Или, немного позже: «Мирное сосуществование есть форма классовой борьбы». Тоже было все предельно ясно: немного пососуществуем, а потом мы их, капиталистов, закопаем, потому что у нас все лучше, чем у них, и одураченные народы мира это вскоре поймут.
Много, бесконечно много примеров единственно правильного мышления мог бы привести автор, но можно суммировать все немногими словами: оба они, и Генерал, и автор, были просто-напросто наивными молодыми дураками, которым хотелось верить в честность и мудрость своих вождей, дабы не было «мучительно больно», и т.п.
Верхи не могли не врать, низы не могли позволить себе не верить.
С годами все усложнилось. Думал Генерал без горечи, без желания кого-то осудить, а кого-то обелить, что лицемерие остается основой любого человеческого сообщества. Жил сотни четыре лет тому назад совершенно непостижимо совестливый и умный человек Мишель Монтень, изрекший: «Если все будут говорить правду, то в мире не останется и четырех друзей».
Как-то неприметно сложился вывод: ошибка и ложь есть фундаментальные категории человеческого бытия.
Размышления по этому поводу были мучительными. Генерал пытался осмыслить последствия этого сомнительного вывода, пытался проверить его истинность, пытался найти выход для честного, разумного русского человека. Ничего утешительного не выходило. Не может выжить общество, основанное на совершенной честности и открытости. Не может позволить этого сама природа человека.
Заклинившись на соотношении правды и жизни, Старик прибегал ко всяческим ухищрениям: пил только крепкий, очищающий разум, индийский высокогорный чай, переходил на известный, высвобождающий русскую душу напиток, не пил ничего, кроме молока. Итог был один: совершенно честного способа выжить ни одна человеческая общность, кроме семьи, кроме двух-трех друзей, не имеет.
Возникавшее было намерение припомнить все случаи, когда Генерала обманывали, а он, в свою очередь, обманывал подчиненных, незаметно исчезло. Об этом где-то, когда-то он уже рассказал. Растравливать душу не было смысла.
