- А мне помнится…
- Ты забыл, был мал, да и для детей мы, конечно, старались.
- А как все умели, знали, что капусту надо засаливать не в дубовом, а в березовом бочонке, как варить мыло, как приклеивать ткань яичным белком, как…
- И что из этого тебе пригодилось? Где ты найдешь теперь бочонок - любой? Зачем белок - есть клей "Момент". По своей привычке забивать голову всяким мусором ты небось помнишь и рецепт изготовления мыла? Я так и думал. Ну и? Варишь его в свободное от писания научных трудов время?
- Но это же было своеобразное творчество, как у средневековых цеховых мастеров.
- Творчество было у Гурки - дуги, санки, корзины. Ты его кресла плетеные помнишь? Секретарю райкома подхалимы решили к юбилею подарить мебель для веранды. Гурий плетеных кресел никогда не работал. Пришел к нам. Мама нашла в книге дореволюционную фотографию: Бунин где-то на юге в летнем ресторане сидит в ажурном кресле. И Гурка сделал такую мебель, что весь райком смотреть ходил. А у нас что было? Жестокая необходимость, категорический императив…
Дед умер накануне Пасхи. В последний раз придя в сознание, он спросил, какой сегодня день. Была Страстная Пятница. Проговорил: "Как хорошо… умереть…" И силился сказать что-то еще.
Антон знал, что. С детства у Антона всегда было какое-нибудь желанье: иметь настоящие фабричные лыжи, щенка, переныривать 50-метровый бассейн туда и сюда, увидеть океан, иметь большую библиотеку. О каждом очередном он привык сообщать деду. И всякий раз интересовался: дед, а чего бы хотел ты? Дед говорил: чтоб ты не мешал мне спать после обеда или: чтобы в "Правде" был хоть один процент правды. В последний приезд Антона сказал: умереть под Пасху, в Великую неделю.
На похороны Антон опоздал. В то лето он жил в маленьком забайкальском таежном селе, невдалеке от которого хотел основать новый Тарбагатай, как в поэме Некрасова. Теток он предупредил, что телеграмму, если что, следует давать срочную, тогда из райцентра пригонят с нею моторку, на которой могут увезти и адресата. Но на почту послали Кольку, и хотя все ему объяснили, он сэкономил, дал обычную, на которой еще раз сэкономил, не написав про смерть; почтальон не стал торопиться.
Добирался он четверо суток; впервые в поезде, самолете ничего не писал и не читал. Но думал не о деде - о смерти вообще. Само понятие о ней вошло в него с дедом. Он всегда был старше всех, и когда в Антоновом сознании возраст связался с нею и он вдруг понял, что она больше всего угрожает деду, он плакал полночи, закутав голову одеялом.
Но годы шли, умирали соседи, учителя, все были моложе деда, а он все жил и жил, здоровей и сильней молодых, и идея смерти померкла в сознании Антона.
Вернулась уже в университете, в связи с Моцартом и - особенно остро - с Пушкиным. С какого-то времени он начал переживать смерть Пушкина как личное горе, свой день рождения, совпадающий с датой его смерти, праздновать перестал, потому что почти заболевал в этот день и нисколько не удивлялся явлению стигматов - когда в день распятия Христа у некоторых людей появляются кровоточащие раны на запястьях и ступнях.
- Ты когда-нибудь думал, - говорил он в волненьи Юрику, - что было бы, проживи Пушкин еще лет десять! Если б он завершил "Историю Петра", воплотил замысел о войне двенадцатого года, написал том стихов и несколько поэм вроде "Медного всадника"! Непредставимо! А Моцарт? - вопрошал он, наслушавшись его и начитавшись о нем в год 200-летнего юбилея. - Умер в тридцать пять автором не только гениальных вещей - это я вывожу за скобки, - но и количественно одним из самых плодовитых композиторов. Он написал больше великого Верди, пережившего его на пятьдесят лет! А если бы прожил столько же? Ведь он уже и так начал колебать мировые струны. И было решено, что допустить этого нельзя.
- Кем?
- Тем, кто решает все. Если б Моцарт прожил еще даже не пятьдесят лет, а половину этого срока, он стал бы равен Ему. И он умер. "Тут ему Бог позавидовал - жизнь оборвалася". Безвременная смерть только этих двух никогда полностью не примирит меня с Ним. А она - правило. Гете, Толстой - редкие исключения.
Вылечил тот же Юрик. Он сказал, что несмотря на свой атеизм, не одобряет такую теорию за богохульство и предлагает свою - менее богохульственную.
- Умереть вовремя - благо. Представляешь, что сталось бы с Гагариным через несколько лет, не разбейся он недавно? Толстый, лысый чиновник, профессия которого - заседать в президиумах… А так - на века осталась улыбка космонавта! Рылеев - ты сам говорил - средний поэт. Повесили в молодости - национальный герой. А Шолохов? Умри он сразу после "Тихого Дона", не заголившись перед всем миром своей глупостью и махровостью, - все бы рыдали по безвременно ушедшему гению и диссиденты не трудились бы над брошюрами о настоящем авторе великого романа!
- Как будто писатель живет для того, чтобы нам легче было составлять его биографию. Так ты скажешь, что и Иисус Христос умер вовремя.
- Ну, это чистый случай. Не распни они его - не было б христианства, тебе как историку стыдно…
Но лекарство оказалось действия узконаправленного и недолговечного. По новой все началось со смерти графа Шереметьева и нескольких любимых профессоров.
Какие-то африканцы ощущают в своей жизни постоянное присутствие поменявших миры. Ставят им еду, разговаривают друг с другом так, чтобы тем было понятно. И получают от этого радость. Антон чувствовал, что его покойные учителя и друзья-старики - всегда с ним, видел их во сне, беседовал с ними. Но испытывал только боль.
Вирус проникал в сердце и мозг все глубже. Жаль было уже умерших всех.
Как-то, листая в библиотеке подшивку "Нового времени" 1890-х годов и в очередной раз поражаясь информативности суворинской газеты, он вдруг осознал: все авторы этих статей по переселенческому вопросу, богословским проблемам, очеркисты и прозаики, диспутанты о теории Дарвина и возможностях радио, составители отчетов о дебатах во французском парламенте, давшие объявления зубные врачи, кухарки, гувернантки, хиромантки, портные - все они покойники!
Но самым тяжелым переживаньем была хлынувшая после оттепели на экраны кинохроника девяностых годов: эти резво, в ритме старого кинематографа двигающиеся люди умрут, и почти все уже умерли; душа торопилась отдохнуть на редких младенцах - они-то уж наверняка живы! С надеждою вглядывался он в самые молодые лица - может, кто из этих солдатиков или студентов еще здравствует?.. Но представив все революции, войны, тифы, испанки, голода‘, лагеря, говорил себе: навряд.
Он стал скрывать, что не может смотреть фильмы с недавно умершими актерами, нечто противоестественное ощущая в том, что комедийные трюки выполняет человек, которого уже нет, как можно смеяться? Странно, но пластинки он воспринимал спокойно; голос - то было что-то другое, иная, бестелесная субстанция, им говорит душа.
