"…душа моя будет смотреть на вас оттуда, а вы, кого я любил, будете пить чай на нашей веранде, разговаривать, передавать чашку или хлеб простыми, земными движеньями; вы станете уже иными - взрослее, старше, старее. У вас будет другая жизнь, жизнь без меня; я буду глядеть и думать: помните ли вы меня, самые дорогие мои?.."
Разобрали вещи: костюм и пальто деми ("а’нглийский драп"!), купленные на прадедовское валютное наследство, присланное из Литвы в 29-м году, старые шелковые галстуки, знаменитую водонепроницаемую крылатку. В любимом бостоновом костюме, сшитом еще до Первой мировой войны, трижды лицованном, деда положили в гроб.
На его мощной и стройной фигуре все это выглядело старомодно-изящно, сейчас же показалось ужасающе древним и ветхим.
- Складывай в мешок вместе с рубашками, - сказала тетя Таня. - Вечером отнесешь к Усте, отдаст своему пьянице. Только чтобы баба не увидала.
- И это вся его одежа? - потрогала мешок Ира. - Кабы все носили вещи так долго, не надо было бы создавать новые текстильные фабрики. (Она только что закончила в своей библиотеке устройство стенда про текстильную промышленность.)
- Дед говорил: вещи живут долго, дольше человека. Но у него есть вечная душа.
На другой день к вечеру, как подсохло, отправились с Тамарой на кладбище.
- Надо обходить. С этого боку недавно двух свиней сбросили дохлых.
Могилу долго искали, Тамара не запомнила: "Плакала, плохо видела". Кресты, многие полусгнившие и поваленные ("повапленные", сказала Тамара), сварные пирамидки со звездочками на штырях, редкие каменные надгробия. "Федора Терентьевна Пальчак. Мартемьян Ксаверьевич Пальчак". Ей было 95 лет, ему 97. Умерли они в один день.
По странному совпадению рядом оказалась могила, где двое тоже умерли в один день.
- Жених и невеста. Разбились на мотоцикле. В пятницу собирались уже записаться, а в четверг он ее повез покататься - и оба насмерть. Выпивши был.
"Бойко Петр Афанасьевич. Лауреат Сталинской премии III степени". Единственный лауреат, гордость Чебачинска, богатырь, боровшийся с приезжим цирковым атлетом Дмитрием Бедилой. На лауреатские деньги купил "Победу" и, пьяный, врезался в столб на следующий день. Дорогов. Гудзикевич. Ко‘рма. Родители однокашников. Вьюшков Юрий. По датам мог быть его одноклассником. Как того звали? Знакомых фамилий было больше, чем в городе.
Подошли к дедовой могиле. Тетка перекрестилась.
- Ну, что скажешь нам?
Антон, не понимая, смотрел на глинистый, начавший подсыхать могильный холм, на расплывшуюся надпись на ленте. Цветов не было - видимо, сразу украли.
Здесь лежит тот, кого он помнит с тех пор, как помнит себя, у кого он, слушая его рассказы, часами сидел на коленях, кто учил читать, копать, пилить, видеть растение, облако, слышать птицу и слово; любой день детства невспоминаем без него. И без него я был бы не я. Почему я, хотя думал так всегда, никогда это ему не сказал? Казалось глупым произнести "Благодарю тебя за то, что…" Но гораздо глупее было не произносить ничего. Зачем я спорил с ним, когда уже понимал все? Из ложного чувства самостоятельности? Чтобы в чем-то убедить себя? Как, наверно, огорчался дед, что его внук поддался советской пропаганде. Дед, я не поддался! Ты слышишь меня? Я ненавижу, я люблю то же, что и ты. Ты был прав во всем!
В памяти всплывали какие-то мелочи. Его словечки, фразы: духовник деда был человек богозванный, а не сделавший карьеры старик-дьякон - дерзословный; в семинарии все учили вдолбяжку; лысенковцы назывались не подонки, а поддонки, что было, конечно, не в пример обиднее. Свойство отца Антона всегда чем-нибудь восхищаться (американскими президентами, бесчисленностью китайской армии, мощью штангиста Новака, мастерством шпионов и силой НКВД, энергией Ломоносова) дед именовал словом адмирация, видимо, семинарским - его не оказалось ни в одном словаре. Любил выразиться изысканно (разменяться письмами) или возвышенно: "В прошлую ночь не свел века с веком". Самые сильные его ругательства были: чернь безмозглая (про советскую номенклатуру) и животное (бабка ругалась - собачье мясо).
Как человек, не способный сказать кому-либо гадость, Антон любил остроты великих людей, которые, похоже, умели это делать очень хорошо, и собирал их по газетам, журналам, отрывным календарям. Поклонница сказала Гейне, что отдает ему все свои мысли, душу и сердце. "От маленьких подарков, - поклонился поэт, - стыдно отказываться". Актриса, которую похвалил Оскар Уайльд, воскликнула с притворной скромностью, что эту роль следовало бы играть женщине молодой и красивой. "Вы доказали обратное", - сказал писатель. "Второго не читал, - заметил дед, - но, кажется, он был джентльмен. А судя по историям из твоих газет, и он, и германский поэт были обыкновенными хамами на советский манер".
Приносил Антон советские исторические романы, но успеха не имел.
- Прежние исторические писатели - Данилевский, Дмитриев, Кондратьев, написавшие целую библиотеку, может, и не обладали особыми талантами, но были образованные люди, знали источники, древние языки… А этот ваш исторический романист пишет "олеворучь", видимо, не подозревая, что его герои говорили "ошую" и "одесную". А какая-то дама в своей повести, уже про современность, удивляется, как могли появиться такие неприличные фамилии, как Срачица, не ведая, что это указывает только на то, что фамилия очень старая: срачица - древнерусский сосуд для питья.
Современной литературы дед вообще не любил - ни отечественной, ни зарубежной. Приезжая на каникулы, Антон пытался подсовывать ему "Иностранную литературу". Прочтя повесть, где какой-то японец, выйдя из дому в пижаме, уселся в лужу, ему было мокро и мерзко, но он все сидел, дед сказал, что это стремление омерзить и в конечном счете унизить человека в литературе пройдет, как болезнь, она перестанет изображать дегенератов и превращение в насекомых и вернется к обычным и вечным чувствам и ситуациям. Предсказание, в отличие от дедовых других, не подтвердилось.
По всякому поводу любил уколоть кого-нибудь из советских классиков. Антон прочел ему из собрания сочинений Маяковского рекламные стихи про папиросы "Ира".
- В мое время такое уже было, фирма Шапошникова рекламировала свой товар: "Взгляни справа, взгляни слева - всюду папиросы "Ева". Правда, никому не пришло бы в голову перепечатывать это в книгах стихов.
В связи с современной литературой вспомнился эпизод почти комический. Антон процитировал строки, как "мальчики иных веков, наверно будут плакать ночью о времени большевиков". Дед понял так, что мальчики будут плакать, жалея тех, кто жил в это время, но ни о чем не спрашивал, полагая, что стихи - из тех листков на папиросной бумаге, которые привозил из Москвы внук.
