От этой широкой улицы — порядка домов — и влево, и вправо уходили лысые перекаты чередующихся холмов. Если мы пойдём в обход деревни, сразу обнаружим себя (тут уж будет неважно, кто в какой амуниции). А еще мне показалось, что мы опоздали залечь — нас могли заметить. Пока-то мы вроде притомились, остановились передохнуть, но если они сообразят…
Деваться было некуда: ни туда, ни сюда. Решение пришло сразу — от безысходности:
— Всем встать… Оправить и подтянуть амуницию, снаряжение… Наши автоматы прикрыть, кто с немецкими — в первую шеренгу… и в последнюю. Движение попарно, строем, идём свободно… вперёд… перемешиваемся с немцами… Но строем в пять пар… На меня таращили глаза десять опупелых молодцов. Пришлось объяснить:
— Пройдём насквозь через всё село. Это не так уж много — метров 300–400. Дальше, если что стрясётся, держать напрямую в равнинную часть, там наши войска, — тут меня кое-как начали понимать. — В худшем случае, правая шеренга держит под огнём правую часть улицы, левая — левую. При любом обороте дела не ложиться, прорываться на ту сторону— попарно… Теперь — шагать твёрдо, уверенно. Морду в землю не утыкать, по сторонам не зыркать. Молчать всем!.. В бой вступаем по команде — крикну: «Форвертс!» — это по-немецки «вперёд!» Начинать с гранат. Прикрываем огнём друг друга.
На пары уже разбились сами, те, что со «шмайсерами», встали в первую пару.
— Ну, гвардия… Вздохнули!.. Выдохнем на том конце села.
Все шевелились, как питоны, и не отрывали глаз от командира — заряжались к наваливающемуся бою: затягивали ремни, что-то подгоняли, перекладывали… Я разогнул чеку сразу на трёх гранатах, закрепил их на поясе.
— Не оплошать!.. Вперёд. Шагом марш! Как струна.
Сразу вышли в зону видимости, в полный рост.
Стали втягиваться в улицу. Поначалу ни один из немецких солдат не обратил на нас внимания. Я заранее снял с головы свой партизанский малахай и шел, как настоящий фриц без шапки, да только шевелюра у меня была куда патлатей немецкой нормы. Свой ППС прикрыл краем свёрнутой плащпалатки, перекинутой через плечо— этакий полевой хлюст! Чуть прибавили шагу… «Друм линкс — цвай-драй!» (Марш левой — два-три! Правда, это строка из антифашистской песни Эрнста Буша, но не беда, сейчас любое слово сгодится — это уж я, кажется, подбадривал самого себя). В башке лихорадочно стучало: «Что я отвечу, если кто-нибудь окликнет или спросит: «Куда идёте..?» — «Гей цум тойфель!» (Иди к черту!) Только без мата. Без мата, пожалуйста! — А если старший по званию? — Пробурчу какую-нибудь абракадабру и рожу скорчу — пусть считают меня чокнутым, здесь и так нормальных нет. Все психи.
На выходе из села нам стали кричать что-то вроде:
— Куда вас несёт?
— Эй, куда прётесь?
— Господин офицер, там русские! — крутили пальцем у виска, стучали кулаком по лбу. — Вы что, спятили?! (Про каких-то Иванов… Про какую-то задницу, которую они нам…) Но я заметил, что офицеров на улице не было ни одного — расползлись по хатам, ведь в этом котле немцев положили уже тысячами. И операция ещё не кончилась. Ещё сколько их передавят?.. А сколько наших ляжет в этой проскуровщине… Каменец-Подольщине…
Вот он, конец села. Последняя хата… Только бы не сорваться самому, только бы удержать ребят — чтоб никто не бросился бежать…
— Держись, славяне! Даже если вы евреи и армяне!.. Слава вам… В гробу мы их видели!.. В засраном гробу… (Вот сейчас они выдохнут и начнут материться, мои «славяне». Все, как один…)
Всё-таки прибавили шагу, покатились по склону — слева и справа небольшие холмы, между ними и на них небольшие заброшенные поля. Но всё равно пока спрятаться некуда — на нас всех хватит одного пулемёта. Если спохватятся… Впереди уже большие плоские холмы. За ними, километров через десять-двенадцать, должны появиться крыши наших хуторов: Бабуринце, Белавинце, Петряковце Старе и мой родной хутор Юзефовка, хутор Юзефа… Мой и этой замусоленной гвардейской десятки… И вот тут заколотилось: не только хутор, но и Она… Как провела ладонью по моей руке… Как шептала слова молитвы… Как запуталась пальцами в моей патлатой шевелюре… Но нам ещё шукать да рыскать — искать нашу пехоту.
— Замечательно прошли, ребята! — сказал.
И только один ответил:
— Рад стараться, ваше-ство! — это, конечно, одессит себе позволяет.
Такое везение даже вообразить трудно. Но словами обозначить везение тоже нельзя, а то следом посыпятся какие-нибудь несчастья… Лучше помолчать. Да ещё сделать так, чтобы кто-нибудь сдуру или от радости не брякнул лишнего… Это фронтовой опыт — разведчики невыносимо суеверное племя. Приходится рявкнуть на ходу:
— Всё! Попросту говоря, заткнулись!.. Ни слова…
Вся эта история с проходом переодетых разведчиков через село, занятое наприятельскими ошмётками, такая картинная, без пяти минут героическая, пожалуй, из числа тех, которых всё время ждут от фронтовиков. Ненавижу эти молодецкие байки — «а помнишь, как там его… а помнишь как я их всех!..» Фальшивые в лучшем случае наполовину, хотя по большой части это брехня с начала до конца — только пейзаж иногда остаётся достоверным, и то не всегда…
Вот тут, пожалуй, я изрядно перехлестнул. Ведь моя память сохранила ряд текстов, которые были безукоризненно правдивы. Их не так много, но они есть. Вот как в пишущей среде, так и в устно рассказывающей, тоже, наверное, есть люди, которым совесть и натура не позволяют привирать без всякого удержу. Есть люди!..
Однако, возвращаясь к повествованию, вынужден удостоверить: нелепость сложившихся обстоятельств состоит в том, что события происходили именно так, как они описаны. И не по-другому. Тут моя память точна. Хотелось, чтобы люди знали: вопреки чувству меры и дозированной художественной правде, ТАМ, НА ВОЙНЕ случалось всё, в том числе и вполне неправдоподобное… Впрочем, как и в обычной жизни.
— Ну, фрицевня моя разнесчастная, — обратился наконец я к своим подопечным, — гвардейцы, делимся на три группы и продолжаем движение: первая так и идёт вперёд — четыре человека, гвардии младший сержант Пушкарёв-старший; вторая на пятьдесят-шестьдесят, ну, сто метров правее — три человека, старшим гвардии сержант Маркин, — тот отозвался. — Третья идёт левее — я с третьей. Глазеть в оба! Ищем нашу пехоту. Не проморгайте.
Сумерки растягивались, всё ещё не темнело.
— Два раза подряд такого везения не бывает, — брякнул всё-таки я и прикусил язык.
То ли первую половину ночи тянулись вечерние сумерки, а вторые полночи занимался хмурый рассвет, то ли какое-то помутнение навалилось и внутри бесконечного закатного полумрака наступали поочерёдно полные затемнения и частичные просветы, сказать сейчас не смогу, да и тогда бы не смог. Мы шли тремя группами, врастяжку, средняя немного впереди. Так, чтобы одна группа хоть самую малость видела или чуяла другую… И привалы были. Короткие, но всё-таки… Потом опять шли… Сумеречная хмарь, странные редкие проблески света: появилась Марыся, шла рядом, держалась за левую руку, выше локтя… даже помогла перепрыгнуть через ручей. А на привале снова обхватила двумя руками и прижалась, пристроив голову на моей ключице…
