— Да, тепереча одних пушек у них страсть! Как стал жарить, да все больше с бонбов, ну и держись тут как знаешь.
— А как же, брат, говорили, быдто мы на турка пойдем в штыки?
— На турка! — презрительно сплюнув, сказал солдат. — Турок это што! Они, брат, турка и в бой не пущают. Турок у них, брат, затем приставлен, чтобы хвосты лошадям чесать; сказал — турка!
— Вот те Христос, своими глазами видел у них башибузуков.
— Да что даром пустое врать. Иди скорее, отстанем!
— Эй, ребята, вы какого полка? — раздался голос в темноте. По произношению легко можно было узнать, что говорит офицер.
— Мы — Владимирского, четвертого батальона, — отозвались солдаты. — Да, никак, это ваше благородие? Вот слава те Господи! А мы вашу лошадь ведем, уж думали, упаси Господи, что ваше благородие там остались.
— Нет, слава Богу, уцелел, — сказал Горбунов, обрадованный, что нашел свою лошадь. — Даже не ранен, — прибавил он.
— Слава те Господи, — отозвался один солдатик.
— Что вы несете, ребята?
— Знамена, ваше благородие.
Горбунов невольно, по привычке, отдал честь знамени.
— Уцелели знамена?
— Как не уцелеть, ваше благородие, — с гордостью сказал знаменщик, старый кавказский солдат. — "Он" было подошел к знамени, да не тут-то было: наши приняли его в штыки, "он" и убрался подобру-поздорову. Как это можно, чтобы знамена не были целы? Вот тут древко маленько расщепало гранатой.
— А где же другие знаменщики?
— Там остались, ваше благородие, — сказал старик со вздохом.
— Эй, братцы, вы не моего ли батальона? Так и есть. Много вас уцелело? — спросил хриплый бас. Это был батальонный командир Мелентьев, ехавший вслед за Горбуновым. — Кто это у вас тут так охает?
— Иванов, ваше высокоблагородие, у него руку пулями изрешетило, рука как есть почернела.
— Отрежут, — равнодушно сказал Мелентьев. — Что это у вас? Знамена? Как же они попали к вам? Ведь я их лично отбил у неприятеля и поручил фельдфебелю Гаврилову и унтеру Семенову.
— Не могу знать, ваше высокоблагородие, — сказал знаменщик. — А мое знамя у француза, слава те Господи, не было.
— Да что ты врешь, когда я тебе говорю, что было? Этакий дурак. Не знает, что мы с англичанами дрались, а не с французами. Говорю тебе, я собственными руками вырвал наше знамя у неприятеля.
— Не могу знать, ваше высокоблагородие… А как быдто знамя я из рук не выпущал.
— Как ты смеешь, скотина, спорить! Пшел вперед! Ступай! Чего еле ногами передвигаешь! Поручик Горбунов, ведите их, мне надо спешить отыскать начальника дивизии.
С этими словами батальонный ускакал. Он был известный хвастун, солдаты же не любили его за двуличие и несправедливость.
— Послушай, неужели правда, что батальонный отбил знамена у англичан? спросил Горбунов знаменщика. — Говори правду. Ты знаешь, мне нечего врать, я не твой командир.
— Ей-Богу, ваше благородие, неправда. Чего бы я стал врать? Я, ваше благородие, двадцать лет тяну лямку, срамить себя не стану… Брали у нас жалонерные значки, а знамя ни одно у француза в руках не было. Да разве я бы позволил? — с гордостью добавил знаменщик.
Подъехала новая фура с ранеными. Проезжали мимо костра, и красное пламя осветило груды человеческих существ с оторванными и раздробленными конечностями, с перебитыми черепами, с вытекшими глазами. Горбунов не мог вынести этого зрелища и отвернулся.
— Ишь ведь врет, пучеглазый черт, — бормотал знаменщик, который никак не мог забыть выдумки батальонного командира, приписавшего себе честь спасения знамени. — Чтоб я да отдал знамена хранцузу!
— Не расходиться, канальи! — слышался в другой местности зычный голос майора Попялковского, который, за ранами батальонного, командовал одним из батальонов Московского полка. Во время битвы Попялковский порядком трусил, но теперь, когда московцы были вне неприятельских выстрелов, его голос вновь приобретал свой обычный тембр и силу. — Говорю вам, не расходиться! Шагом марш!
Но солдаты, следуя примеру младших офицеров, потихоньку забирались в сад, обнесенный изгородью, из-за которой виднелись виноградные лозы, обремененные тяжелыми темными гроздьями почти зрелых ягод.
— За мною, Баранов, — говорил поручик Бейтнер одному из штуцерных, — ты мастер стрелять, ты с Федоровым засядешь в кустах и, если увидишь неприятеля, стреляй в него, а я нарву винограду на всех троих.
— Ваше благородие, нам бы хоть по одной виноградинке! — просили другие солдаты, вынужденные повиноваться майору.
— Господин поручик, вы с ума сошли? — кричал вдогонку майор. — Вы мне людей бунтуете! Я вас посажу под арест!
Но Бейтнер притворился, что не слышит. Покрытые копотью стрелки также проскользнули в сад и засели в кустах. Бейтнер нарвал столько винограду, сколько мог захватить; его так мучила жажда, что он рвал не только руками, но и прямо хватал зубами. Возвратившись, он угостил и сердитого майора, и тот, смягчившись, позволил взять еще стрелков и нарвать побольше.
— Сторонись! Антиллерия! — раздался крик. Проехали с грохотом орудия.
— Пропали, брат, наши повозки, — говорил Бейтнеру молодой поручик. Везде искал, часа два блуждал, — вероятно, забрал их неприятель. Черт знает что такое! Половина моих вещей пропадет"
Освежившись виноградом, кучка московцев двинулась дальше. Наконец перешли Качу, а еще позднее остановился знаменщик на привале.
Здесь уже собралась огромная толпа солдат; были и кое-какие начальники. Слышались возгласы батальонных и ротных командиров и крики фельдфебелей.
— Первый батальон, сюда-а-а-а! Чего лезешь, тебя, что ли, зовут, скотина? Ты какого полка?.. Первый батальон Московского полка сюда-а-а! неистово кричал фельдфебель, протягивая елико возможно последний слог.
Люди подходили, но часто не того полка, который вызывался, и крики возобновлялись, еще более неистовые и протяжные.
Наконец эти возгласы стали все более редкими, люди перестали толпиться и улеглись на траве, стараясь большею частью укрыться в высоких кустах. Все смолкло среди мрака, кое-где озаренного мерцающими кострами. Для начальствующих лиц наскоро разбили палатки, и многие из них, успев по прибытии повозок перекусить кое-что, уже сладко спали.
Князь Меншиков все еще не спал в своей палатке. Он по-прежнему глубокомысленно рассматривал карту, а Панаев сидел у палатки, завернувшись в бурку. Вдруг послышался конский топот. Всадник соскочил с коня, и Панаев узнал по голосу Кирьякова.
— Где светлейший? — спросил Кирьяков и, не дожидаясь ответа, просунул голову в палатку.
— Ваша светлость, — сказал он самодовольно, — я благополучно довел людей до Качи. Теперь там все переправляется.
