Меншиков, мрачный как туча, давно отъехал прочь.
Князь и его свита поднялись на гору. Близ шоссе, на площадке у подъемов от правого фланга, они увидели толпу егерей в затруднительном положении. Егеря метались из стороны в сторону, избегая снарядов, которые валились сюда кучами. Это был Углицкий полк, тот самый, который без команды чуть не напал на англичан. Теперь, наоборот, нравственное состояние солдат этого полка, вследствие нераспорядительности высших начальников почти не бывшего в деле, стало самым скверным.
Когда князь подъехал, несколько гранат с высот левого фланга, занятых французами, шлепнулось в самую середину батальона. Большая часть солдат присела. Меншиков нахмурился и писклявым от гнева голосом крикнул:
— Где ваши начальники?
Никто не отозвался. Некоторые офицеры даже прилегли.
— На свои места! — крикнул Меншиков. Никто ни с места.
— Стройся!
Не понимают.
Панаев, желая выказать усердие, любовь к светлейшему и вместе свое благородное негодование, взял нескольких казаков и погнал людей нагайками к знаменам, а нескольких офицеров без церемонии толкнул.
В это же время князь послал по всей линии отступающих войск приказание идти к Севастополю, но это приказание было в действительности передано лишь двум-трем полкам, остальные сами инстинктивно устремились к реке Каче, которая течет между Алмой и Севастополем. Углицкий полк тронулся в порядке, с музыкой, с распущенными знаменами. Так прошли с полверсты, как вдруг вдали, на месте, где в начале боя стоял наш главный резерв, увидели развернутый фронт войск, очевидно неприятельских. Казак Илья Сякин, Попова полка, вызвался подскакать. Спустя несколько минут он прибежал пешком, держа в руке седло своей лошади и красные штаны, которые успел стащить с зуава. "Французы убили лошадь", — проговорил он впопыхах.
По Севастопольской дороге поднялась английская кавалерия, но ограничилась наблюдением, французы же снова стали провожать наши войска ядрами и гранатами.
XXVI
Меншиков ехал рядом с Панаевым. Он долго молчал, наконец мрачно проговорил:
— Первое дал сражение и проиграл… Обидно! — Помолчав минуту, князь спросил: — Панаев, известна ли тебе дорога на Мекензиеву гору? Что там за лес?
Панаев знал местность не лучше Меншикова, но ответил, что знает дорогу, а сам решился расспросить у кого-нибудь.
Музыка Углицкого полка продолжала играть. Так проехали еще с полверсты и достигли лощины, где увидели бригаду наших гусар. Командир Лейхтенберг-ского полка генерал Халецкий, пользовавшийся расположением князя, во время боя стоял на своей позиции и понятия не имел о том, что произошло. Завидя князя, он закричал: "Сабли вон!" Бригада дернула "ура". Халецкий с азартом подскакал к Меншикову, отрапортовал и поздравил с победой.
— Это похоже на насмешку! — сказал князь.
Испуганный Халецкий даже голову пригнул и поспешил стушеваться. Князь подозвал бригадного командира генерал-майора Величко.
— Войска отступают в беспорядке, — сказал он, — прикройте отступление. Подайтесь к стороне неприятеля так, чтобы он только вас видел. Я весь отряд переведу на Качу, а вы останьтесь. Казаков присоедините к себе, делайте разъезды, не выпускайте неприятеля из виду. Доносите, что он будет делать.
Некоторые полки отступали в беспорядке, но бегства нигде не было. Барабаны неприятеля, пробившие отбой, были приняты за сигнал к преследованию, и солдаты ускоряли шаги, но не бежали. До сражения многие думали, что на ранцах внесут французов в Севастополь, а теперь и ранцы почти все побросали. Не зная местности, солдаты долго блуждали по оврагам и узким долинам, пробираясь иногда сквозь сады и виноградники, чтобы соединиться с товарищами.
Проехав еще несколько верст, теперь уже без музыки, Меншиков увидел два полка пехоты и при них Кирьякова. Кирьяков молодцевато подскакал к князю.
— Ваша светлость, эти полки остались свежими и могут прикрывать отступление.
— Если так, соединитесь с гусарами, возьмите в распоряжение казачьи полки. Я пришлю еще батальон, если надо. В случае движения неприятеля держитесь до крайности. Вам известно, в каком беспорядке остальные войска. Между Алмой и Качей должен быть надежный отряд.
Кирьяков, очевидно раздосадованный этим приказанием, неохотно повиновался и тронулся в сторону неприятеля.
Вскоре после этого князь Менщиков, оставивший большую часть войска на попечение Кирьякова, увидел двух всадников, в которых узнал Корнилова и Тотлебена.
Объяснять было нечего. Стоило взглянуть на князя, чтобы убедиться, что сражение проиграно.
Корнилов с Тотлебеном выехали из Севастополя во втором часу. С утра в Севастополе никто не подозревал, что именно в этот день произойдет сражение: утром прискакал, правда, на своей тройке князь Ухтомский с пленным французским офицером и, сильно преувеличивая все в нашу пользу, рассказал о вчерашней сшибке' с англичанами. Но во втором часу к Корнилову пришли с Северной стороны сказать, что слышна пальба, и он, проглотив несколько ложек супу, поскакал с Тотлебеном в лагерь. Около четырех часов, приближаясь к Алме, они заметили, что пальба редеет, а полчаса спустя увидели отступление наших войск. На первых порах Корнилов успел узнать от окружающих князя лишь немногие известия, например, что Сколков потерял руку, что несколько офицеров ранены и что будто командир Московского полка Куртьянов убит, хотя на самом деле он был только ранен, да и то не опасно, в левую руку. Эти сведения не давали даже приблизительного представления о том, что на поле сражения и в тряских фурах у нас было более пяти тысяч шестисот убитых" и раненых, что у французов выбыло из строя более тысячи, а у англичан более двух тысяч человек[73], всего же в течение каких-нибудь трех-четырех часов было убито, искалечено и переранено до девяти тысяч человек.
Вечерело. В сумерки Меншиков со своим штабом достиг высот правого берега реки Качи. Никаких наших войск здесь не было видно. Поехали к спуску и в ближайшей долине услышали перестрелку. Встревоженный Меншиков послал Панаева с двумя казаками узнать, в чем дело. Оказалось, что в долине находятся солдаты разных пехотных полков и стреляют зайцев, горланят, бродят босиком в реке и мародерничают по хуторам, покинутым хозяевами. Панаева возмутило это зрелище, хотя возмущаться было нечем, так как солдаты с утра не ели и были рады хоть зайцам да случайно оставленным овцам и курам.
Меншикову было не до того, чтобы слушать Панаева. Он равнодушно отнесся к его благородному негодованию и ехал молча. Далее они догнали группу солдат, в числе которых были легкораненые; эти последние громко голосили и сами над собою причитали, призывая и мать, и отца, и всех святых. Корнилов подъехал к этой толпе и пристыдил голосивших, указал им на матроса из морского стрелкового батальона, который шел молча, равнодушно поглядывая на свою ампутированную выше локтя руку.
