Она пешком идет в Лавру вместе со всеми богомольцами. В руках у каждого свечка — в пещерах темно. Они тесны, низки и сыры. Вся семья горячо молится за нее: мать, отец и Дина. Монах показывает гробы с телами святых.
«Святой Иван был погребен заживо стоя, только голова и плечи его оставались наружу. Так он и умер, а потом его одели, как и всех остальных, а потом стали поклоняться. Это производит чрезвычайно устрашающее впечатление. В некоторых гробах монахи лежат по-двое. (Вероятно, при жизни были любовниками — авт.) Все они одеревенелые и прямые, у всех руки сложены на груди, только у одного согнута нога и поднято колено, это ужасно… У меня перевернулась душа, когда я увидела столько мертвецов, да еще в открытых гробах. Но я похолодела еще больше, когда увидела маленькие окошки, через которые время от времени подавали еду добровольно замуровавшим себя. Многие из них прожили так и двадцать, и тридцать лет». (Неизданное, запись от 21 июля 1881 года.)
Запись, описывающая посещение Киево-Печерской Лавры, сильно сокращена. Непонятно, почему это сделано. Ужасающе-протокольная запись. Здесь, в холодных пещерах, она почувствовала сильную боль в правом легком, сначала ей показалось, что это всего лишь от пронизывающего холода и сырости, но с тех пор боль стала повторяться всякий день и порой с такой силой, что становилось трудно дышать.
По приезде в Париж она узнает от доктора, что не только правое легкое повреждено, но и левое тронуто. Чахотка прогрессирует.
К тому же она посещает свою бывшую гувернантку мадемуазель Колиньон, которая при смерти. У нее, как и у другой ее гувернантки, мадемуазель Брэн, умершей в Крыму, все та же чахотка. Так что Марии было от кого заразиться.
Мусю поражает, как изменилась ее гувернантка, это сама смерть. В комнате крепкий запах бульона, который дают больным. Мусю потом преследует этот запах. Она, естественно, думает о себе:
«Представляете ли вы себе меня слабой, худой, бледной, умирающей, мертвой?
Не ужасно ли, что все это так? По крайней мере, умирая молодою, внушаешь сострадание всем другим. Я сама расстраиваюсь, думая о своей смерти. Нет, это кажется невозможным. Ницца, пятнадцать лет, три Грации, Одиффре, Рим, безумства в Неаполе, Лардерель, живопись, честолюбие, неслыханные надежды — и все для того, чтобы окончить гробом, не получив ничего, даже не испытав любви!» (Запись от 26 июля 1881 года.)
В опубликованной записи выкинуты имена Одиффре и Лардереля, как они выкинуты и из всего дневника, а между тем, они в перечислении объясняют, например, что за «безумства» были в Неаполе. Конкретные безумства, с графом Лардерелем, игра с репутацией, а не просто жеманные восклицания патетично-истеричной девы.
Она глохнет все больше и больше. Ее глухота причиняет ей постоянную пытку:
«В магазинах я дрожу каждую минуту; это еще, куда ни шло, но все те хитрости, которые я употребляю с друзьями, чтобы скрыть свой недостаток! Нет, нет, нет, это слишком жестоко, слишком ужасно, слишком нестерпимо! Я всегда не слышу, что говорят мне натурщики, и дрожу от страха при мысли, что они заговорят; и разве от этого не страдает работа? Когда Розалия тут, то она мне помогает; когда я одна, у меня голова идет кругом и язык отказывается сказать: «Говорите погромче, я плохо слышу!» Боже мой, сжалься надо мною! Если я перестану верить в Бога, лучше сейчас умереть от отчаяния. На легкое болезнь перешла с горла, от горла происходит и то, что делается с ушами. Вылечите-ка это!
Боже мой, неужели нужно быть разлученной с остальным миром таким ужасным образом? И это я, я, я! Есть же люди, для которых это не было бы таким страданием, но…» (Запись от четверга, 4 или 11 августа 1881 года. Во французских и дореволюционном издании запись неправильно датирована 9 августа. Следующая запись идет от субботы, 13 августа, а мы знаем, что дни недели Башкирцева ставила безошибочно, значит, запись сделана в четверг, который был в эти дни 1881 года, 4 или 11 августа. Неправильность датировки записи от 9 августа заметила только редактор захаровского издания. Но все это, как говорил Владимир Набоков по другому случаю, прихоть библиофила. Один день, другой, какая к черту разница, когда на карту уже поставлена жизнь).
После Парижа почти сразу они уезжают на некоторое время в Биарриц, курортный городок на юго-западе Франции, который стал знаменит благодаря частым посещениям его императором Наполеоном III, где тот построил свою виллу «Евгения», видевшую многих именитых гостей. По дороге в Биарриц, в Бордо, Мария с мамами смотрела «Даму с камелиями», в котрой блистала Сара Бернар. Как и положено, актриса ей понравилась. Собственно, Муся даже и не скрывает, что ее мнение зиждется в основном на мнении, которое уже давно сложилось в обществе — Сара очаровательна. Не исключено, что Сара Бернар действительно ей нравилась, актриса выглядела эталоном, к которому стремилась и сама Мария: она была не только актрисой, но и художницей, скульптором, писательницей. И главное, уже тогда в свои тридцать семь лет была невероятно знаменита. К концу жизни она приобрела даже собственный театр на площади Шатле в Париже, который носил ее имя. Там она осуществила то, что до нее не сделал никто из актрис, сыграла на сцене Гамлета в одноименной пьесе Шекспира. Впрочем, она играла и Джульетту лет до семидесяти. Говорят, неплохо.
Однако вернемся к нашей героине. Две недели в Биаррице вполне достаточно, чтобы понять, здесь делать нечего — ни знакомых, ни хорошего общества, ни даже приличных пляжей — все убого. Правда, Мария находит, что море здесь восхитительного цвета. Но что здесь делать? Принимать песочные ванны? Или теплые морские? В первое воскресенье сентября здесь проводится интереснейший праздник басков, но они опоздали, приехали почти на две недели позже. А совсем рядом — Испания, которая манит к себе и притягивает. Вместе со своими мамами Мария отправляется туда. Для богатых людей нет невозможного. Благо от Биаррица до границы с Испанией два шага.
Глава двадцатая
Живописное путешествие по Испании
Мадемуазель Андрей
Они выехали из Биаррица в четверг, 29 сентября, утром, и уже вечером приехали в Бургос, некогда столицу всей Старой Кастилии, а теперь столицу одноименной провинции Испанского королевства. Она записывает в дневник, что Пиренеи поразили ее своей величественной красотой, не то, что «картонные утесы Биаррица». Кстати, слово «Биарриц» с языка басков и переводится, как «две скалы, два утеса». Одна из купален, самая тихая, и располагается в Биаррице в бухточке между двух скал.
В Мадриде они сразу попадают на бой быков. Шум, дикие вопли, вырывающиеся из многих тысяч глоток, махание платками; идет отвратительная бойня лошадей и быков, правда, и людям иногда достается. Для нее все это не более, чем низкая игра:
