Мавроди я не виню. Если вокруг одни бараны, то как же их не остричь? Мавроди не прав в одном: не надо было зарываться. Остап Бендер всегда старался вовремя унести ноги и советовал Кисе беречь очки. Мавроди надо было в темпе слинять в Швейцарию, а не обещать смести правительство с помощью путча своих акционеров. Я готова простить мошеннику, но не тому, кто держит в запасном сейфе «Аврору». Однако Мавроди посадили не мы, западники, и даже не правительство. Его посадили своей реакцией глупые акционеры. Вместо того чтобы подать на Мавроди в суд, они стали его оплакивать, как на похоронах Сталина или Ким Ир Сена, и с теми же основаниями. Что могли сделать власти, глядя, как наши бараны после первого обмана хватают уцененные в сто раз акции? Только прекратить это «пещное действо» с помощью ареста Мавроди. Если гаммельнские обыватели идут в воду под дудочку гаммельнского крысолова и ничего слушать не хотят, то приходится сажать крысолова, дабы потом уже сто миллионов обывателей не требовали отставки правительства и не одолжались у Бабурина. Представляю, как бедный заклинатель змей проклинает своих акционеров. А они на полном серьезе решили, что Мавроди создал МММ с целью их обуть, одеть и накормить. Пятью хлебами, пятью рыбами и пятью акциями…
Большой дефицит в кумирах. Ни один приличный человек, увидев Леню Голубкова, не дал бы его творцу ни копья. Но сколько у нас приличных людей? Ровно столько, сколько защищают бизнесмена-либерала Льва Вайнберга, финансировавшего Ельцина и демократов, брошенного реваншистами в Лефортово.
Большинство будет защищать Мавроди, ибо Леня Голубков — национальный герой. Потому что дебил и халявщик. Вообще русский национальный герой — дебил. Исторически. Илья Муромец, Иванушка-дурачок, Емеля, Иван Сусанин, Василий Блаженный, Павел Корчагин, Павлик Морозов, Василий Теркин, Иван Денисович, Леня Голубков, Руцкой и Жириновский. Национальный дух, по Проханову, тянется к коммунизму. Правильно. Нет ничего дебильнее коммунизма. Россия в очередной раз проигрывает свое будущее, пытаясь уклониться от законов капитализма. Некий голос свыше уже откашлялся, чтобы сказать: «Ваша дама бита».
Я всегда терпеть не могла графа Льва Николаевича Толстого. И в творчестве, и тем более в жизни. Впрочем, он и в творчестве с указкой. И хотя его персонажи до вегетарианства не докатились, а спокойно кушали бифштексы, то есть были все-таки не так смешны, как их создатель, указка ментора и ряса искреннего Тартюфа, не позволяющего себе и в частной жизни отступлений от морализаторства, торчат из-под каждой страницы. Если бы Лев Николаевич ел лапшу только на людях, а в кругу семьи разговлялся телятинкой, если бы он только фотографировался в холщовой рубахе и домотканых штанах, а дома носил бы сюртук, если бы он просто тартюфил для потомков и истории, это было бы гораздо человечней и безобидней. Но он был тем Тартюфом, которого невозможно разоблачить, он и днем и ночью носил свою праведность, как вериги, он юродствовал и за письменным столом, и за обеденным. Не скоро Россия сосчитает убытки от деятельности в жизни и литературе «этакой глыбы» и «матерого человечища». Все худшие заблуждения русского интеллигента и русского социалиста сошлись в его книгах и на его жизненном пути.
Во-первых, русский интеллигент, слегка фрондируя, в душе (и не только там, но и ближе к public relations) остается квасным патриотом и добродетельным империалистом. На бумаге это выразилось в «Севастопольских рассказах» и в «Хаджи Мурате». В жизни юный граф исправно завоевывал Кавказ, а «Хаджи Мурат» — никак не диссидентство, без обидная фронда, даже менее острая, чем «Цинковые мальчики» Светланы Алексиевич. Как раз на уровне афганских новелл Проханова. Вообще наши гении, от бывших декабристов до Толстого и Лермонтова, фраппируя и будируя, не забывали исполнять свой интернациональный долг на Кавказе.
Кроме примерного поведения на колониальных фронтах любимого Отечества, Лев Николаевич проповедовал опрощение и ходил в народ. Проповедь имела огромный успех в стране, на столетие отставшей от европейской цивилизации, где на национальном знамени можно было уже с XIX века начертать: «Я на солнышке лежу и на солнышко гляжу. Все лежу, все лежу и гляжу, гляжу, гляжу». А двуглавый орел после эпохи Александра Освободителя окончательно стал походить то ли на ворону, у которой лисица только что отобрала сыр, то ли на дохлую курицу, заснувшую на насесте.
Плоды хождения блаженных и юродивых интеллигентов в народ с проповедью нестяжательства и равенства с братством пожал Владимир Ильич в октябре 1917 года, вот поэтому он так высоко и оценил зеркальную безмятежность толстовской души. Социальные и пролетарские революции всегда появляются из незамутненных зеркал интеллигентских писательских душ. Чуть только зазеваешься — а революция уже и здесь, вылезла на свет божий, как кикимора болотная.
В знаменитом «Воскресении», наиболее тошнотворном из всех своих романов, Лев Толстой явно склоняется к тому, чтобы отменить тюрьмы и каторгу для преступников (что преступники вскоре и проделали, загнав на каторгу — в ГУЛАГ — честных и законопослушных людей).
Жертву социальной несправедливости Катюшу Маслову, вполне добровольно кокетничавшую с красивым барчуком, автор помещает в здоровую среду террористов-каторжан, чей мирный и благостный образ жизни должен, конечно, привить героине недостающие ей добродетели. Уж лучше бы Нехлюдов оставил бедную девушку заниматься проституцией. Получается, что он растлил ее дважды — с одобрения графа Толстого.
Я начинаю понимать, за что Льва Толстого отлучили от церкви.
А сколько бед принес России тезис графа о том, что «земля — Божья»? Отрицание частной собственности на землю нашло свое место даже в единственном решении злополучной Учредилки. А чисто барская неприязнь к деньгам? А попытка сбежать из дома, совершенно хипповый уход из Ясной Поляны? Какая же ненависть к обычной, благополучной человеческой жизни в этом бегстве!
Тяжелое, как лежачий камень, наследство, тяжелые кирпичи книг из собраний сочинений, замешанные на социализме и народолюбстве, даже народоугодничестве… И этот кирпич упал нам на голову еще сто лет назад! Все эти простые как грабли Тушины, Платоны Каратаевы, умилившиеся Пьеры, обретающие счастье в плену… (как будто артподготовка перед принятием счастья лагерей).
Я люблю и уважаю умного, веселого, блестящего Пушкина, джентльмена до кончиков ногтей, озорного, свободного, светского, танцевавшего на балах, опасавшегося народа, дравшегося на дуэли за прекрасную Натали (вы представляете себе Льва Толстого, дерущегося за Софью Андреевну?), гонявшегося за красотками, пившего шампанское, уплетавшего трюфеля и ростбиф. Он хотел иметь деньги, но ему не везло: их вечно не хватало. Пушкин был интеллектуалом — не интеллигентом. И чем больше я люблю Пушкина и его точные, разящие, блистательные шедевры, тем больше я ненавижу Толстого и его сырое, как тесто, претенциозное, аляповатое творчество.
