Истребители проворно подкатывали к старту. Пилоты выглядывали из кабин, поправляли наушники, допытывались — куда, за кем гнаться?
Зенитчики срывали маскировочные сетки, выкрикивали своим командирам: «Готово!», как в лихорадке крутили приспособления наводки и ловили в сетку прицела силуэт своего «хейнкеля». А он быстро удалялся.
Прораб-мастер, который привел бригаду Соколова на аэродром и с утра сидел за теплым пивом, торопился «по тревоге» на свой объект, придерживая рукой тяжелый парабеллум, который бил его по бедру. Он искал охмелевшими глазами свою команду. «Засели, дьяволы, в капонире за своим супом, будто ничего и не слышат!» — наверное, так думал и сердился мастер.
Эсэсовцы, охранявшие другие команды заключенных, крайне удивлены. Они видели, как только что поднялся «хейнкель», но почему зенитные батареи стреляли по своему?
Заключенные воткнули лопаты в снег, смотрели на все это со злорадной усмешкой.
Ракеты на старте вспыхивали одна за другой, легкие «мессершмитты» и «фокке-вульфы» шли на взлет.
На волнах радионаводчиков поднялся переполох: «Сбить «хейнкель»! На нем русские! Сбить!»
С острова Уэедом уже сообщили в штаб ПВО Германии об угнанном самолете, и оттуда во все пункты полетел приказ-молния: «Сбить одинокий «хейнкель»! Сотни наблюдателей за воздухом искали в небе свой одинокий самолет. Тысячи зенитных пушек на побережье Балтики и по всей Германии жадно ждали одинокого «хейнкеля», готовые разнести его в воздухе.
А наш экипаж в эти минуты слился в единое существо: руки лежали на штурвале, на плечах друг друга. Только здесь, на маршруте свободы, мы до конца почувствовали, осознали, что сделали. Кто-то вспомнил слова, которые могли выразить наши чувства и понести их в простор неба вместе с гулом моторов:
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов.
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов!
В эти минуты мы забыли о штурвале самолета, отпустили его, и машина стала круто забирать вверх. Бомбардировщик вдруг полез на высоту, как на стену. От потери скорости он мог сорваться и пойти катастрофически вниз. Я закричал с такой же тревогой, как и на взлете:
— Что вы делаете? Дайте вперед штурвал!
Теперь на помощь бросились все, и руки всех нажали н,а штурвал, тут они перестарались, и самолет стал пикировать.
Люди оцепенели, замерли. Бомбардировщик падал. Море, которое только что было так далеко, быстро приближалось.
Кто-то начал отрывать чьи-то цепкие руки от штурвала. Самолет несся над самыми гривами волн.
Над этой бездной я почувствовал дыхание смерти, второй раз после того, как выгнал самолет из капонира, и поэтому стал немедленно искать тот спасительный штурвальчик триммера высоты, без которого дальше нельзя лететь.
Попробовал один, другой, третий и напал на настоящий, который вдруг избавил от нагрузки на мышцы, и лишь только теперь как следует я взял мощную ширококрылую машину в свои руки и повел ее на высоту.
«Хейнкель» уже добирался до туч, когда нас догнал «фокке-вульф». Его пилот, наверно, держал пальцы на кнопках пушки и пулеметов. Ему не нужно было бы долго целиться — он с ходу одной очередью рассек бы бомбардировщик. Но он почему-то не стрелял.
Кто-то из товарищей, дежуривших у пулемета, прокричал:
— Истребитель!
«Фокке-вульф» шел совсем рядом.
Я направил «хейнкель» в серую муть облаков.
* * *
Казалось, самолет повис среди туч. Приборы показывают, что идем вверх, а серая масса не становится реже. Крыльев не видно, в кабине темно, как ночью. Товарищи притаились, притихли. Где конец неизвестности?
Самолет иногда проваливается, его бросает. В облаках это обычно. Меня беспокоит только одно, чтобы наш «хейнкель» не вывалился из туч и не попал под пулеметы «фокке-вульфов», рыщущих внизу.
Подальше от моря, подальше от суши. За тучи!
Минуты нестерпимо длинны. Но вот посветлело. Потом снова стало еще темнее. Где же ты, долгожданное солнце? И вдруг — безбрежный свет! Солнце, голубизна, белый простор заоблачности.
— Хлопцы, где часы?!
Я вспомнил о часах, взятых у вахмана. Только с их помощью смогу восстановить ориентировку и определить маршрут.
Соколов и Кривоногов вместе подают мне маленькие чужие часы. Одиннадцать часов, сорок пять минут... Время, когда мы добрались до солнца. Теперь оно и этот маленький циферблат должны довести нас до родной земли.
Юг сзади — значит, курс держим правильно. Летим прямо на север, к Скандинавии. Дальше от острова, от Германии! Потом, где-то там, на маршруте, мы повернем на восток. Когда через час полета пробьемся сквозь тучи, под нами должна быть наша земля.
Этот расчет делаю без карты, без измерений.
— Карту! — крикнул я товарищам, и они бросились искать ее во всех уголках кабины и фюзеляжа.
— Есть карта!
«Замечательные парни!» — думаю я. Карта уже на моих коленях, она густо исчерчена толстыми цветными линиями. Отчетливее всего виден маршрут Берлин — остров.
На север, на север... Мощно ревут моторы и плавно идет самолет. Белые, сверкающие облака совсем близко под нами, и я вижу на них тень «хейнкеля», окруженную радужным ореолом. Все импонирует нашему настроению, вашему счастью. Но пусть Адамов и Кривоногов не отходят от пулемета. Я подумал об этом и передал приказание товарищам. Истребители могут пробиться и сюда.
Тучи становятся бугристыми, грозными. Между ними темнеют провалы. Разрывы все чаще, облачность кончается. Внизу бескрайное темное море. Сизая дымка расстояния.
По морю плывут караваны. Чьи они? Куда держат путь? Ведь их тоже иногда сопровождают истребители. Я присматриваюсь внимательнее и вижу длиннотелые «мессершмитты». Они играют над медлительными кораблями, не поднимаясь высоко. Но что это? Пара «мессеров» взмывает все выше и выше. Неужели к нам? Да. Они заметили «хейнкель». Но свой самолет им ни к чему. Наверно, сюда еще не дошли приказы. «Мессеры» оставили нас, продолжая развлекаться в воздухе над морем.
Материк выступил из сизой дали угрюмыми крутыми скалами. Снизившись, я начал приглядываться к нему. Товарищи тоже приникли к стеклу, выкрикивая:
— Домики!
— Лес!
— Скандинавия!
На скалистой Скандинавии тоже можно найти равнину для приземления. Надо только покружить.
Я сделал несколько заходов на материк. Горы, лес... Взглянул на показатель бензина. Горючего не меньше трех тонн. Почти полные баки!
Я сообщил об этом товарищам. Они начали митинговать.
— Летим до Москвы!
— Только до Москвы!
