Впоследствии князь Петр Андреевич изобразил произошедшее в стихах:
…Только подошли мы ближе
К средоточию огня,
Взвизгнуло ядро и пало
Перед ним, к ногам коня,
И, сердито землю роя
Адским огненным волчком,
Не затронуло героя,
Но осыпало песком.
«Бог мой! — он сказал с улыбкой,
Указав на вражью рать, —
Нас завидел неприятель
И спешит нам честь отдать»[928].
А Михаил Андреевич описал действия своего адъютанта в жанре сухой канцелярской прозы: «Находясь при мне весь день, был мною посылаем в самый жестокий огонь и отличился храбростью; при чем убита под ним лошадь, а другая ранена»[929]. Это строки из представления «Московского ополчения корнета князя Вяземского» к ордену Святого Владимира 4-й степени, который тот и получил…
«Перед каждым сражением Милорадович одевался, как на бал. В полном мундире, во всех орденах, в шляпе с высоким султаном, являлся он пред боевыми колоннами на статном коне и, разговаривая с солдатами, рисовался как будто на параде, когда ядра летели над головами и картечью осыпало ряды. Он ничего не ел перед сражением, продолжавшимся иногда по многу часов, голод и жажду утолял трубкой. Кто-нибудь из ординарцев возил за ним кисет. "Набей мне трубку", — сказал он высокому красивому ординарцу и подал докуренную трубку. Трубка, набитая до половины, выпала из рук ординарца: ядро сорвало ему голову!! Другой ординарец проворно соскочил с лошади, снял кисет с руки убитого, набил трубку и подал генералу, который солдатским языком бодрил ряды и продолжал преспокойно курить, как у себя дома»[930].
Войска правого крыла, которым начальствовал Милорадович, продолжали оставаться в бездействии, хотя постоянно пребывали под огнем.
«В сражении под Бородином Милорадович разъезжал на поле смерти как в своем домашнем парке: заставлял лошадь делать лансады, спокойно набивал себе трубку, еще спокойнее раскуривал ее и дружески разговаривал с солдатами. "Стой, ребята, не шевелись! Держись, где стоишь!.. Я далеко уезжал назад: нет приюта, нет спасения! Везде долетают ядра, везде бьет! В этом сражении и трусу нет места!" Солдаты любовались такими выходками и добрым видом генерала, которого знали еще с итальянских походов… Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей; он не смущался: переменял лошадей, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, концы которой живописно развевались по воздуху»[931].
Имя Михаила Андреевича вообще было окружено легендами, но участие его в Бородинском сражении — одна сплошная сказка.
«Генералы наперерыв друг перед другом становились на местах, где преимущественно пировала смерть. Завидя Барклая-де-Толли там, где ложилось множество ядер, Милорадович сказал: "Барклай хочет меня удивить!" Поехал еще далее, под перекрестные выстрелы французских батарей и велел себе подать завтрак»[932].
Утверждение, что генералы рисковали жизнью по-пустому, следует отмести. Было, что бросился в атаку со знаменем в руках и исчез среди разрывов генерал-майор Тучков 4-й[933]; было, что увлек за собой батальон и погиб генерал-майор Кутайсов[934]; со шпагой пошел на французские штыки и был взят в плен израненный генерал-майор Лихачев[935], дивизия которого обороняла Центральный редут; в контратаке на Семеновских флешах был смертельно ранен князь Багратион — но это были оправданные поступки, продиктованные обстановкой. А чтобы просто так становиться на самых опасных местах… Не прапорщиками же, которым не терпится выказать свою храбрость, они, в конце концов, были!
Барклай, четко и безукоризненно выполнивший план Александра I по отступлению вглубь страны, принял на себя и всю ответственность. В войсках его нарекли предателем, а император публично выразил недоверие, поставив во главе объединенных армий генерала от инфантерии Кутузова.
И вот, облаченный в парадный мундир, при всех орденах, с черно-красной Владимирской лентой через плечо, Михаил Богданович появлялся на самых опасных участках сражения, подолгу оставался под огнем, наблюдая за действиями войск, сам водил полки в атаку. Свита его редела с каждым часом; погибли два адъютанта, под генералом были убиты четыре лошади, но он не получил ни единой царапины. Солдаты встречали Барклая-де-Толли громким «ура!». Мужественным своим поведением генерал отмел все обвинения в измене.
Некоторым казалось, что он искал смерти, но так это или нет, знал только сам Михаил Богданович. Скорее всего, он просто находился именно там, где ему следовало быть, — на ключевых пунктах сражения.
Еще ожидая подхода Милорадовича с резервами, Барклай предлагал для него должность корпусного командира — ту самую, на которую Михаил Андреевич был определен в 1806 году… Из этого можно предполагать, что министр был не самого высокого мнения о полководческих талантах Милорадовича. Возможно, это была объективная оценка: недаром впоследствии Михаил Андреевич отказался принять под свое командование армию, уступив ее Барклаю.
«Милорадович славился своей чрезмерной храбростью, его называли русским Мюратом, но он не был способен к командованию армией», — писал интереснейший мемуарист Александр Булгаков[936], с которым мы скоро встретимся[937].
Предположение «Барклай хочет меня удивить» едва ли можно допустить — ведь это Милорадович выходил на поле боя при полном параде, а Михаилу Богдановичу страсть к внешним эффектам свойственна не была. С чего ж она взялась? И под какие «выстрелы» мог поехать Михаил Андреевич, если неприятель сосредоточил свой огонь по стоящим каре? Да и до того ли было ему, чтобы где-то завтракать?
«Барклай-де-Толли и Милорадович в эти минуты были путеводными звездами в хаосе сражения: все ободрялось, устраивалось ими и вокруг них»[938], — записал поручик конной артиллерии Павел Граббе[939], адъютант Ермолова. Сказано красиво, но, думается, это куда более соответствует истине.
Есть такое утверждение: «В пылу сражения Милорадович давал червонцы тем из нижних чинов, которые не убивали пленных, а приводили их живыми»[940].
Но мог ли он находиться в тылу, куда ведут пленных? До них ли ему было? И что, разве отправляясь на сражение, генерал набивал карманы червонцами?
«Весь Бородинский бой — это лобовая атака французскими массами русского центра — батареи Раевского и флешей Багратиона. Жесточайшее побоище длилось шесть часов без всякого намека на какой-либо маневр, кроме бешеного натиска с обеих сторон…»[941]
