Уайтом о том, что станется с Европой после войны.
Когда вечерами Генри возвращался домой, мне так нравилось смотреть, как Ник выбегает ему навстречу и бросается в его объятия. Мы пили аперитив: Генри – виски со льдом, я – свежий сок танжеринов. Этот плод семейства цитрусовых, произрастающий в Танжере, по словам леди Уайт, обладал неизведанными целебными свойствами. После ужина, на котором часто подавали омаров, мы выходили на террасу с видом на море. Генри курил трубку, а я в это время занимала руки какой-то немыслимой вышивкой, которую так и не смогла никогда закончить. Мы слушали музыку на «поющем чемодане» – Генри, купивший его в Лондоне, очень гордился переносным граммофоном. Мой муж деликатно старался не заводить русскую музыку – ибо она исторгала у меня слезы.
Как-то раз мне, как супруге дипломата, даровали исключительное право посетить гарем визиря султана. За исключением ковров, я не нашла там ничего из фантастических роскошеств Востока вроде тех, что изображались в нашей «Шехеразаде». Неповоротливые толстухи, пухнущие со скуки, с одинаковыми глазами, подчерненными карандашом, – жены, дочки, матери, бабушки, тетушки и внучатые племянницы визиря, окруженные кучей-малой орущих детей, – вот и все, что я там увидела. Ни танцев семи покрывал, ни околдовывающих ароматов, ни рабов с неотразимым и опустошающим обаянием. Рассевшись по-турецки, мы только и делали что пили одну чашку чая с мятой за другой, а отказаться нечего было и думать по единственной причине – это могло вызвать дипломатический скандал.
Я проявила бы непростительную неблагодарность, если б среди танжерских «курьезов» не упомянула об одной неподражаемой личности, ставшей настоящим мифом и даже вдохновившей романистов и кинорежиссеров, – об Уолтере Харрисе. Этот англичанин, выпускник Кембриджа, а в Марокко уже тридцать лет работавший корреспондентом газеты «Таймс», жил как восточный паша в шикарном имении, построенном в испанско-мавританском стиле. Вилла «Жозефина» стояла на другом склоне дороги, выше нашей на несколько десятков метров. Уолтер Харрис, владевший несколькими домами в Марокко, редко жил в ней. К нашему большому огорчению – ибо это был персонаж единственный в своем роде, с которым приятно поспорить и побеседовать о мире, хотя лучше всего было давать его языку полную волю, – о, рассказчиком (и бахвалом) он был непревзойденным! Изысканный до рафинированности, любивший юркнуть в толпу, переодевшись торговцем-бербером, и там, в толпе, подслушивать, подсматривать, собирать информацию, а между делом клеить молодых парней. Эстет, великий путешественник, утонченный эрудит, владевший французским, испанским и арабским, он был одинаково частым гостем и иностранных общин, и местных властей. Он действительно считался шпионом, а его общества искали все дипломаты. Ныне стало известно, что он сыграл решающую роль в политических интригах между Европой и Марокко.
Рассказывали, что он очень короткое время был женат на дочери герцога Мексборо, но брак был аннулирован, так и не дойдя до обычного завершения: молодой жених забрался на шкаф и просидел там всю брачную ночь! В 1903-м Уолтер Харрис был похищен Ахмедом Раиссули, предводителем марокканской войны, и тот девять дней продержал его взаперти, угрожая убить; об этом охотно рассказывал сам Харрис, с каждым разом все больше приукрашивая эту историю (вышедшую в свет в 1921 году под названием «Исчезнувшее Марокко») деталями, словно почерпнутыми из романов. Что нас каждый раз забавляло – так это то, с каким пылом Харрис вспоминал неотразимого Раиссули, своего похитителя «с такой белой кожей, такими черными-черными глазами и точеным греческим профилем», – да он же явно в него влюбился! [74]
Его имение – вилла «Жозефина» – сейчас, как и наше, кажется, стало частью обширного курортного французского комплекса под названием «Средиземноморский клуб».
По воскресеньям я занималась Ником, а Генри рисовал свои акварельки: бакланы, розовые фламинго, утки, белки, газели… его очень воодушевляла марокканская фауна. Потом мы отправлялись погулять. Всегда одной и той же дорогой – на Малабате было не так уж много памятников, достойных интереса: маяк и современная крепость, выстроенная в «средневековом стиле». Я-то предпочитала Геркулесовы пещеры – они так назывались, потому что, по преданию, античный герой провел в них ночь, после того как отделил Африку от Европы.
Иногда, не часто, в «Гран Театро Сервантес» – зале, построенном каким-то испанцем, – показывали кино. Еще реже в программу включали какой-нибудь спектакль. Так, немеркнущие воспоминания о себе оставили здесь актриса Сесиль Сорель (по сведениям «Светского сплетника», ее тоже приглашали на вечера у Греффюлей) или тенор Барруко. Их концертами потом несколько лет восхищался весь Танжер. Но пока там жили мы – хотя и недолго, сказать по правде, – ничего подобного не бывало.
Не имея возможности посмотреть концерты и спектакли, мы часто ходили в рестораны. Кроме местных забегаловок, куда, несмотря на мои настойчивые просьбы, Генри наотрез отказывался даже заглянуть, единственным приличным местом в те годы был шикарнейший отель «Сесиль», построенный в конце ушедшего века в самом беспримесном мавританском стиле. Меню было ограниченным: «Омар под майонезом» (думаю, что в Танжере мне пришлось попробовать все мыслимые и немыслимые рецепты блюд с омарами), или Poison (яд!) a la mayonnaise. Мы с Генри так и не набрались смелости указать официанту на орфографическую ошибку с пропущенной буквой: Poisson (рыба!). Каждый раз мы натыкались на это в меню, пока ошибка не стала наконец нашей приватной шуткой.
Такое размеренное и праздное существование очень шло Генри – один из его предков служил в Индии при махараджах, – а вот мне это не слишком нравилось. Мне приходилось одной ездить на базар, трясясь в двуколке по грязным переулкам, где сновало полным-полно побирух и изголодавшихся кошек, – правда, я переодевалась в простую женщину из народа и тщательно следила, чтобы моя голова всегда была покрыта косынкой. Покупать какие бы то ни было съестные припасы на «Гран Сокко» – крупном восточном базаре Танжера – Генри мне запретил. Разве у нас не было своего фруктового сада, огорода, курятника и в придачу садка с живыми рыбами? Но я не могла отказать себе в удовольствии пройти мимо прилавков. Нагромождения дынь, источавших восхитительное благоухание, аккуратно уложенные пирамиды румяно-красных гранатов, конусы истолченной куркумы влекли меня больше жирных кусков мяса, подвешенных на крючьях, или пахнущих флердоранжем сладостей, истекавших медовым соком, над которыми вечно роились черные стаи мух. Для счастья мне достаточно было вдохнуть пикантный мускусный аромат тысячи и одной пряности и благоухание мааджуна – смеси из жареных зерен и орехов, меда и конопли.
Протиснувшись сквозь толпу, я быстро мчалась к лавкам старьевщиков. Вот где я могла торговаться часами напролет, досыта предаваясь своей неистребимой страсти к живописным «безделушкам», разрозненным кофейным чашечкам, вазам из цветного стекла, медным статуэткам, твердокаменным пресс-папье, шкатулочкам, сувенирам, выточенным из серебра и
