по 1949-й.
По приезде в Лондон меня ожидало испытание не столь драматичное, как недавние приключения, но тоже трудное: прием в очень благовоспитанной и консервативной семье Генри. Я назвала ее семьей Генри, а не родней по линии мужа, ибо мы не были женаты официально, так как я не была официально разведена. Да и как я смогла бы оформить все это? Я покинула страну, охваченную анархией, где прежние законы были упразднены, а новых еще не существовало. Нам помог счастливейший из случаев – на корабле мы познакомились с приветливым англо-русским юристом, пустившимся в бизнес; наверняка он был одним из тех будущих аферистов, что расцветут в эпоху НЭПа. Генри пришла мысль посвятить его в нашу историю, и тот, желая нам помочь, предложил выправить фальшивые документы… Сказано – сделано, и мы поторопились их оформить на законном основании. Важнее всего была метрика Ника. С помощью Форин-офиса наш сын Никита превратился в Николаса Брюса, британского гражданина.
Если я скажу, что моя свекровь принялась учить меня вязать, то все поймут мои горести. Мне не удалось преуспеть в этом. Единственным человеком из семейства Брюс, к кому я испытывала неподдельную симпатию, была кузина Генри Кэтлин Скотт, ставшая моей подругой. Когда я с ней познакомилась, ей было около сорока, и она уже обрела признание как скульптор. Она была последним ребенком в семье из одиннадцати детей, училась в Лондоне, потом в Париже, в кружке Родена, и вышла замуж за полярного исследователя Роберта Фалькона Скотта – он, к несчастью, погибнет в 1912 году в Антарктике. Генри она называла Бенджи и сказала мне, что этим прозвищем моего мужа зовут все его друзья и близкие в Англии.
В Лондоне мы оставались недолго – Генри пора было ехать работать в Танжер. Путешествие из Лондона в Танжер – настоящая сказка, полная противоположность пережитому нами по пути из Петрограда в Портсмут: комфортабельный пароход, роскошные буфеты, в которых Ник объедался пирожными и сладостями, иногда даже недомогая от этого. В Петрограде мы успели забыть, как выглядит кусок сахара. Я тоже недомогала – мучила морская болезнь, для меня обычная, и в Мадриде, где Генри пришлось ненадолго остановиться, я обращала на себя всеобщее внимание бледностью лица – на зависть мадоннам из Прадо.
Встреченные в Танжере сэром Гербертом Уайтом и его супругой, мы поначалу поселились в пансионе «Вилла де Франс» – здесь останавливался Делакруа, а Матисс, алкавший солнечного света и новых впечатлений, прожил тут с 1912-го по 1915-й (вскоре мне представится случай познакомиться с ним)… Я узнала, что дипломатический персонал наводил много справок, интересуясь, как именно благоустроить наш номер, чтобы угодить «мадам Брюс». Следует ли величать «мадемуазель Карсавина» эту всемирно известную балерину (которая все-таки уже была замужней дамою)? Что ей предложить – софу в стиле мадам Рекамье и прикроватные коврики из тигровой шкуры? Я поняла, что для них русская балерина – нечто среднее между принцессой из волшебной сказки и богиней полусвета в духе Мата Хари, мастерицы танца живота. Мата Хари, когда-то тщетно осаждавшая врата «Русских балетов», желая влиться в труппу, недавно была расстреляна французами по обвинению в шпионаже в пользу немцев… Танец, живот, большевистская Россия, шпионаж… Заманчивая амальгама. Мои «безупречные» (как изрек Генри) манеры и сознательный выбор поселиться за городом восторжествовали над подозрительностью и слухами.
В ту пору Танжер еще не стал той притчей во языцех, в какую превратится с 1923 года, когда, объявленный «международной зоной, свободной от уплаты любых таможенных пошлин», станет прибежищем всевозможных отщепенцев, шпионов, торговцев оружием и наркотиками, мафиози, альфонсов в поисках легких любовных связей и других авантюристов, но город уже превратился во временный перевалочный пункт, где находили приют арабы, берберы, французы, британцы, португальцы, испанцы, мусульмане, евреи, христиане… Европейская община господствовала, и поэтому в городе царила слегка дремотная колониальная атмосфера как в патрицианском, так и в провинциальном духе: приемы, пикники, партии в бридж, теннис, сиесты, массажные салоны… Респектабельные дамочки, благотворительницы или нет, одна ничтожнее другой в сравнении с женщинами, с которыми мне посчастливилось жить рядом, – такими как Ахматова, Зинаида Гиппиус или Бронислава Нижинская, – зазывали меня на ланчи к точно таким же респектабельным дамочкам, и их невозможно было отличить одну от другой. Эти пустые светские посиделки оставляли у меня горькое послевкусие. Дошло до того, что я с сожалением вспоминала экстравагантные выходки в духе «Бродячей собаки» и ее… «личинок». Зато я с нетерпением ждала танцевальных вечеринок – их регулярно устраивали иностранные дипломаты. Я научилась танцевать танго и фокстрот. От сэра Герберта Уайта я узнала, что меня за «утонченность и изящество» в дипломатическом сообществе прозвали Танагрой – Танагрой Танжерской!
На такие рауты нас всегда сопровождал слуга по имени Мустафа. Дорога, ведущая в Танжер, была узенькой, ухабистой. Впереди всей кавалькады ехал верхом Генри в смокинге – ни дать ни взять цирковой наездник, гарцующий на скаковом круге. Далеко позади, с трудом взобравшись на мула, названного Петей, тесно затянутая в бальное платье, приготовившись, накрасившись, с прямой спиной, прикрыв завитые волосы от морского бриза натянутой на них сеточкой, – едет… мадам Брюс. Замыкал шествие Мустафа в тюрбане и арабских кожаных туфлях, трусивший сзади на каталонском ослике. Не были забыты и мои туфли-лодочки на каблучках, и лаковые оксфордские ботинки Генри – они лежали в седельной сумке.
Я храню восхитительные воспоминания об этих вечерних прогулках – от такой картины не отказался бы даже Бакст: над нами простиралось лиловое небо, рассеченное желтыми полосами мандаринового цвета (здесь эти плоды называют танжеринами), а под копытами верховых животных – охровое полотнище каменистой дороги, словно расшитое дикими нарциссами.
Я распорядилась поставить в зале нашего дома станок и большое зеркало для моих ежедневных занятий танцем. Сколько раз у этого зеркала, в разгар упражнений, меня охватывало чувство горькой печали! И я вздыхала. Зачем все это? – ведь я, вероятнее всего, больше не выйду на сцену. Нынешняя жизнь моя течет совсем по другому руслу – она посвящена сыну, мужу и его карьере. Проходили недели, месяцы, я кое-как занималась… А если сплин становился совсем невыносимым, я снова вспоминала, каких опасностей нам удалось избежать и какая же это удача – жить сейчас в безопасности, в Танжере, и купаться в роскоши.
В здании дипмиссии особых обязанностей исполнять не требовалось. По утрам, к девяти, Генри отправлялся туда верхом. По дороге он останавливался, позволяя себе сыграть несколько партий в гольф, а потом, в баре клуба любителей поло, пил чай с партнерами. Остаток дня проходил в долгих спорах с сэром Гербертом
