обнимают девушек, целуют их в соленые губы и бегут к эшелону. Девчонки машут платками, кричат: «Возвращайтесь, мальчики!» – и плачут.
В Тальцах нас, оказывается, не ждали. Резерв перевели в Тихвин.
21 июля. Вагон подцепили к транспорту санитарных «летучек» и повезли в обратном направлении через Неболчи, Хвойную, Чагоду до Тихвина.
– Удивительная неразбериха, – сказал кто-то, – если было известно, что резерв перевели, для чего нужно гнать вагон с людьми в объезд за 300 километров? Неужели нельзя было связаться по телефону или телеграфом, задержать нас и направить сразу по назначению?
– Чего захотел, – съязвил капитан, сидевший рядом, криво усмехаясь, – оперативность на высшем уровне военного времени.
Проезжаем Неболчи. Девушек на путях не видно. Это огорчило наших ребят – они надеялись на новое свидание.
22 июля. Прибыли в Тихвин. В отделе кадров Волховского фронта нам выдали предписания: явиться в 50-й офицерский полк, расквартированный в деревне Большой Остров в шести километрах от Бокситогорска.
23 июля. Пассажирским поездом доехали мы до станции Большой Двор, а там уже на попутных машинах добирались до деревни Большой Остров. Положение офицеров в «50-м Бокситогорском», так его здесь именовали, было более чем свободным. Как мы узнали от старожилов, занятия по повышению квалификации проводятся формально и каждый предоставлен сам себе. Резервисты расквартированы по крестьянским избам. Меня в сообществе еще троих лейтенантов поместили к добродушной и веселой русской бабе, и мы очень скоро нашли с ней общий язык. «Во всяком случае, хорошо уже то, что мы вырвались из леса, из вонючих бараков, где валялись на нарах, точно босяки в ночлежке», – записал я в тот день.
25 июля. Живем вполне самостоятельно и свободно. Погода превосходная – можно пока что отдыхать. «Но что ждет нас в дальнейшем, – записываю я, – каковы намерения нашего высшего начальства?!»
28 июля. «50-й Бокситогорский» переводят в бараки «Сергиевской базы», расположенной в пяти километрах на юго-запад от города. Здесь нас встретили тщательно составленным расписанием занятий по повышению квалификации, графиком дежурств и памяткой офицерам резерва. Повышением квалификации занимаемся лежа на пляже, на берегу неширокой речки Воложбы. Тут же поблизости и великолепный малинник – никогда и нигде ранее не ел я столько малины, крупной, вкусной и сладкой.
– Такого и в санатории, пожалуй, не увидишь, – шутят наши резервисты.
Познакомился с Лапиным Петром Константиновичем. Ему за тридцать, он преподаватель математики и директор школы в Калинине. Внешне он напоминает Дон Кихота – худой, длинный, с большим, несколько плоским черепом, тихим голосом, размеренными движениями и благородной осанкой. Но самым примечательным в его облике остается взгляд его больших и добрых серо-голубых глаз. По званию он младший лейтенант артиллерии, командовал по контракту взводом штрафников. По окончании срока контракта находится в резерве, рассчитывая на повышение в звании и должности.
1 августа. В городском кинотеатре случай свел меня с девушкой, местным библиотекарем. Зовут ее Вера – симпатичная и толстенькая хохотушка. Через нее мы стали пользоваться книгами. Иногда она приходила к нам на берег Воложбы, приносила книги, купалась и загорала. Она милая, добрая и общительная. В ней много женственного, но я не замечал, чтобы кто-то из наших мужчин за ней ухаживал или сама она кого-либо выделяла.
5 августа. Я заболел. Температура 39,7°. Не исключено, перегрелся на солнце. Лапин говорит, что из полка отправляют первую партию на учебу в Боровичи. Его подрядили оформлять документы в штабе полка на отбывающих. В Боровичах сосредоточены теперь средние и высшие учебные заведения, эвакуированные из Ленинграда и занятые подготовкой командного состава всех степеней для Волховского и Ленинградского фронтов. Лапин спрашивает у меня: не желаю ли я поехать на академические курсы усовершенствования командного состава?
– Теперь у меня есть возможность составить тебе протекцию, – говорит Лапин, – я мог бы рекомендовать тебя отборочной комиссии штаба.
Я, естественно, соглашаюсь и с нетерпением жду вызова.
9 августа. Лапин представляет меня по начальству в качестве абитуриента. Тут же состоялось и собеседование, окончившееся для меня положительно. Очевидно, немалую роль сыграла и характеристика, подписанная майором Коротких. Комиссия мою кандидатуру утвердила.
11 августа. Будучи по делам в Бокситогорске, проходя мимо одного из госпиталей, я встретил Николая Морозова. Того самого, с которым из Москвы ехал в Великий Устюг. Он уже трижды ранен и последний раз – в июльских боях под Мгою. Встретились по-дружески, расцеловались. Посидели на бревнах около забора. День жаркий, солнечный. По двору прогуливаются раненые. Морозов говорит, что многие даже из нашего выпуска – убиты. Потом он стал как-то неестественно хихикать. И вдруг оба стали по-быстрому прощаться – будто хотели поскорее избавиться друг от друга и больше не вспоминать о прошлом, не думать о пережитом.
12 августа. Утром получили с Лапиным в штабе полка личное дело в запечатанном конверте и направление на академические курсы усовершенствования командного состава в город Боровичи. Не спеша идем в Бокситогорск. Ехать предстоит самостоятельно, вдвоем. Я в восторге!
13 августа. От Тихвина нам предстояло через Неболчи и Окуловку добираться до Угловки, где пересаживаться на местный поезд до Боровичей.
У военного коменданта Тихвина отметили командировочные предписания и получили литерные билеты. Поезд отходит в восемь вечера. У нас масса времени. Погода хмурится, заметно похолодало. Низкие рваные облака угрожают дождем. Лапин предлагает зайти к жене какого-то знакомого майора. Приняли нас радушно. Жена майора оказалась миловидной, бойкой и сравнительно молодой женщиной. Лапин о чем-то с нею пошептался, и вскоре она явилась с двумя бутылками мутного и вонючего самогона. Какая же пакость был этот самогон! Закусывали мы его солеными грибами, но все равно глотать смердящую сивуху было отвратительно. Голова быстро отяжелела, выступил холодный пот, все вокруг плавало и колыхалось, мутило страшно, и было очень, очень дурно.
Нужно не опоздать на поезд. А самочувствие мое – хуже некуда, я еле держусь на ногах. Я не был пьян в том смысле, что ничего не соображал. Нет. Сознание мое было ясным, и я помню все детали. Но по всему телу разлилась такая слабость, что владеть собою, своим телом стало очень, очень трудно. Я вижу, как побелел Лапин, – он тоже еле-еле держится на ногах. «Как же мы поедем?» – пронеслось в мозгу. Собравшись с последними силами, мы отправляемся на вокзал.
Лапин, считая себя в какой-то мере виновником случившегося, проявлял в отношении меня исключительное товарищеское внимание. По пути мы несколько раз присаживались отдыхать и постепенно приходили в себя.
– Они, наверное, этот самогон, – задумчиво произнес Лапин, – настаивали на табаке. Или же еще на какой-нибудь пакости. Для крепости и дурмана. Это они практикуют
