теперь.
– Слушай, – спросил я, – а где твои вторые сапоги? Ты их не оставил, случайно, у этой бойкой дамочки?
– Оставил, – мрачно изрек Лапин и сплюнул, – в качестве уплаты за эту пакость оставил.
На вокзале полно народа, у вагонов давка. На плацкарты никто никакого внимания не обращает. Работая локтями, Лапин проталкивает меня вперед. Впечатление, что люди уже совсем озверели: со всех сторон угрозы, матерщина, крики, кто-то пускает в ход и кулаки. Большой драки нет, но она может возникнуть в любой момент. Вломившись в вагон, мы занимаем верхние полки. Упав тяжелеющей головой на вещевой мешок, я будто проваливаюсь в небытие.
Путешествовать же в таком состоянии да еще в общем вагоне отнюдь не безопасно. Могли раздеть, снять сапоги, выкрасть деньги, документы. Могли. Но, как ни странно, все обошлось благополучно.
14 августа. Поутру прибыли мы на станцию Угловка Октябрьской железной дороги. Местный поезд на Боровичи отходит в четыре часа дня.
После вчерашнего дико болит голова, немного мутит. Раздобыли кипятку, заварили чай покрепче, позавтракали. Погода разгулялась, и день обещал быть теплым и солнечным. Отыскав укромное место в ближайшем кустарнике, мы пребываем в состоянии дремотной истомы.
– Ты знаешь хоть, куда мы едем? – спросил я Лапина.
– Боровичи, – тихо и рассудительно отвечает Лапин, – старинный и красивый город. Сам увидишь. Основан указом Екатерины Второй в 1770 году на месте еще более древнего посада Боровический Рядок. Это, так сказать, тебе история. Ну а как нас там примут? Поживем – увидим.
В восемнадцать часов с какими-то минутами пассажирский поезд из обычных зеленых дачных вагонов подходил к платформе вокзала в городе Боровичи. Я стоял у окна, смотрел на проносившиеся мимо картины местного пейзажа: перелески и причудливое кружево кустарников высвечивались лучами играющего солнца и создавали впечатление замысловатого контражура, а в уме все повторялась строка из стихотворения Багрицкого: «Лягушечья прозелень дачных вагонов. Катится, катится, катится, катится».
Выйдя на привокзальную площадь, мы осведомляемся:
– Как пройти к казармам военного городка?
– Прямо по Коммунарской и до конца.
Дома по обе стороны улицы каменные, красивые, в два и три этажа. Тротуары из известковых плит, местами асфальтированные. Вдоль тротуаров ряды старых деревьев, чугунные фонарные столбы и тумбы, отделяющие булыжную мостовую от тротуара, как и заведено издревле по всей России.
У ворот одного из домов сидят на скамеечке женщины.
– Не с фронта ли будете? – спрашивает одна из них.
– С фронта, – отвечаем.
– Мужиков-то не видели ли наших?
– А мужики-то ваши кто?
– А Евсеевы дак.
– Нет, – говорим, – Евсеевых не встречали.
– Ну дак, всё одно, заходите. Чайку с дороги-то испить не желаете ли?
Кинув вещевые мешки в угол, садимся за стол, на котором уже кипит сияющий медью самовар. Хозяйка наша – Мария Ивановна Евсеева – обычная городская провинциалка, расспрашивает нас о войне, о фронте, рассказывает нам о городе, о его жителях, о военных, наводнивших город. И мы понимаем, что принимает она нас как желанных гостей не ради того, чтобы содрать с нас лишнюю десятку, а потому, что наше посещение и чаепитие за столом для нее событие и праздник.
После чая мы с Лапиным решаем отложить визит по начальству до завтра. Договорившись с Марией Ивановной о ночлеге и услышав от нее радушное: «Бога ради, милости просим», – пошли осматривать центр.
«Боровичи – красивый город, – записал я в тот день, – большой металлический мост через реку Мета. Много скверов. На центральной площади оперный театр в стиле классицизма. В городском парке – летний драматический». В оперном театре идут спектакли эвакуированного из Ленинграда Театра музыкальной комедии, и мы, правда с опозданием, успели на «Сильву».
15 августа. Передав документы и личные дела в строевую часть, мы с Лапиным явились на прием к полковнику Арзуманову и согласно его резолюции зачислены на Отделение усовершенствования офицерского состава, начальником которого он и является. Зачислили нас в роту сотрудников штаба, во взвод адъютантов старших, как именуются начальники штабов батальонов, эскадронов, дивизионов. Полковник Арзуманов – пожилой, невысокого роста, сухощавый, со старорежимной выправкой офицер. Принял он нас, можно сказать, приветливо, но приветливость эта проступала на его суровом и строгом лице в достаточно сдержанной форме.
– Вам всего лишь двадцать один год, – обратился он ко мне, – вы лейтенант и командовали взводом, а претендуете на роль начальника штаба батальона. Другие преодолевают эту дистанцию в пять – десять лет, будучи в звании капитана. – Наступила тягостная пауза. Я стоял молча, как бы соглашаясь с тем, что говорил полковник. – Зачисляю вас на курс, учитывая ваше образование и общий культурный уровень. – Он сухо улыбнулся, но я уловил в глазах его приветливость и теплоту. – Художник обязан стать хорошим штабистом. Все зависит от вас, от вашего прилежания.
– Товарищ полковник, – сказал я и почувствовал, будто сорвался и лечу куда-то в бездну, – все силы свои и способности приложу к тому, чтобы оправдать доверие.
Спросив, есть ли у нас в городе знакомые, Арзуманов предложил нам пойти прогуляться и сам подписал увольнительные.
Довольные состоявшейся беседой, полные радужных надежд, мы вышли на улицу полноправными жителями этого славного города. Лапин отправился куда-то по делам, я решил на этот раз посетить драму. На афише значится пьеса К. Симонова «Русские люди» в исполнении артистов ленинградских драматических театров. Билеты проданы. Но я сказал администратору, что только что прибыл с фронта, и тот выдал билет из брони. Среди публики много красивых женщин и миловидных девушек. Туалеты если и не новые, не модные, то, во всяком случае, опрятные, чистые и даже элегантные.
«В городе полно эвакуированных ленинградцев», – записываю я в дневник. В своем хлопчатобумажном фронтовом костюме я чувствую себя стесненно. Сижу в своем кресле и озираюсь по сторонам… Но вот гаснет свет, и я уже собираюсь следить за ходом действия на сцене, как взгляд мой потянуло влево, туда, где находилось соседнее кресло, до того не занятое. В полусумраке зала, освещенного лишь бликующим отсветом со сцены, обозначился вдруг профиль молодой женщины необыкновенной красоты. Рядом со мной сидела в вечернем черном платье, стриженная под фокстрот блондинка – мне она показалась прекрасной. Прямой нос, пухлые губы, пышные вьющиеся волосы, большие выразительные серые глаза неотрывно следили за игрой актеров. Я уже более не интересовался сценой. А все смотрел и смотрел на нее, не в силах оторваться… В антракте, вполне непринужденно, она спросила меня, что мне не нравится в спектакле: сама пьеса или же игра актеров?
– Из чего вы заключили, что мне что-то не понравилось? – спросил я и почувствовал, как краснею.
– Вы совсем не
