Суть же была проста. Время от времени попадают в беду то их, то наши люди. Они свое дело сделали. Наши — те, кто работал на нас, их жизни должны перевешивать жажду возмездия и тем более букву закона. Их надо менять на что-то равноценное. Напрасно расстреляли П.
* * *
Гуси-лебеди, гонцы из далекого прошлого в непознаваемое будущее... «Мы все идем из ниоткуда в никуда и еще умудряемся плутать по дороге...» Ксю-Ша, любезная сердцу собака, негромко тявкнула и толкнулась мордочкой в коленку: «Корми, хозяин!». Надо кормить, ласкать, успокаивать тех, кого ты вольно или невольно приручил.
Собака неспешно, с обычным достоинством съела порезанную на мелкие кусочки сосиску. Генерал наблюдал трапезу с умилением, сомнения и страхи уходили прочь. Ведь совершенно очевидно, что призракам не нужна земная пища, и, следовательно, Ксю-Ша не призрак, а недоступная пониманию реальность, маленькое теплое живое существо, явившееся для того, чтобы... И вновь на том же самом месте Старик споткнулся: для чего? Для чего, чтобы? Воннегутовский герой мгновенно нашел удобный, но, увы, неправильный ответ: «Somebody up there likes me» (я понравился кому-то там, наверху).
Ксю-Ша меж тем отправилась куда-то по своим загадочным делам и не откликнулась на слабый свист, скорее какое-то невнятное шипение, которое издавал Старик. Свистнуть по-настоящему, как бывало, не позволяли искусственные зубы. Старик чертыхнулся про себя, облаял непотребными словами зубы, печенку, коронарные и прочие сосуды, данные человеку для недомогания, поднял валявшийся под ногами камешек и запустил его что есть силы в самую вершину дальней елки. С елки свалилась прошлогодняя шишка, и на сердце полегчало.
Гусиный клин, загадочный птичий разговор в голубом бескрайнем просторе, умные собачьи глаза, в которых нет ни зависти, ни злобы, легкий весенний воздух, камень, ввинтившийся в мрачноватую еловую зелень... Голова слегка, приятно закружилась. Все было хорошо в этом лучшем из миров, на этой вековечной дороге из ниоткуда в никуда.
«С утра садимся мы в телегу, мы рады голову сломать и, презирая лень и негу, кричим: «Пошел!..»
Генерала несло по дороге жизни, захватывало дух на поворотах, отчаянная смелость орала лихие песни на раскатах: судьба — индейка, жизнь — копейка! На этой проезжей дороге, где много всякой голи праздной остаться хочет в барыше, он много и неразборчиво читал. Вот и сейчас, не подумав, позаимствовал он проезжую дорогу и всякую праздную голь у Блока. Три совершенно разных поэта — Блок, Маяковский и Есенин — ушибли его душу еще в ранней юности. Пушкин пришел гораздо позже, но основательнее. Его слова могли вызывать то слезы, то смех, то задумчивость не у молодого бездумного лейтенанта, но уже многоопытного Генерала. Старик мог бы вспомнить прямо сейчас, под голубым бездонным небом, несколько строф Блока и Есенина, подходящих к весеннему настроению. Сложнее было бы с Маяковским, городским и уничтоженным случайной идеологией поэтом. Пушкин же был родным русским умным человеком, хотя весну он особенно не жаловал: «Весной я болен...» — «Кровь бродит...».
Такие вот чудеса может творить весенний воздух в подмосковном лесу. «В руке топор, в мечтах герои...» Надо было топить печку. Генерал достал из поленницы березовые толстые поленья, взял в руку топор да так на минуту и застыл. Трудно сказать, вспоминал ли он Блока или думал о том, что сейчас ему нужен был бы не топор, а колун — старинное орудие обитателей лесной стороны, разваливающее наполы с одного удара любой чурбан.
Острый топор увязал в неподатливой древесине, приходилось его переворачивать и бить обухом по пню до тех пор, пока не поддавались лезвию глубоко проросшие сучья и пока не разваливалось на две половинки упрямое полено. Старик порозовел, потом взмок, задохнулся, помянул нехорошими словами упрямую березу, ее мать и бабушку, но дело все же было сделано. Ненасытное жерло печки удовлетворенно заурчало, пообещав тепло и покой.
Русская весна холодна и переменчива.
Генерал съежился под потертой дубленкой, вслушиваясь в вековечный вой печки, потрескивание еще недавно бывших березой поленьев. Вместе с ним слушали эти звуки бесчисленные предки. Владимир Иванович, Иван Кузьмич, Кузьма Андреевич, Андрей Никитич... Бабушки — Елена Ивановна, Евдокия Петровна, Наталья Андреевна...
Березовое вязкое полено, голубое небо, Блок и Маяковский, поющая свою вневременную песню печка и воспоминание о простодушных предках — старик размяк и осоловел. Ему пригрезился Тегеран.
* * *
«...Синими цветами Тегерана...» Генерал свалился в этот город в самый разгар исламской революции: наследник двухсполовинойтысячелетней монархии шах Реза Пехлеви бежал из Ирана. Прибыл из Парижа и пытался разобраться во всеиранской сумятице аятолла Рухол-ла Хомейни, провозглашенный имамом. На улицах столицы и по всей стране буйствовали людские толпы, суетились революционеры и контрреволюционеры (и те и другие немыслимы друг без друга), шныряли по государственным учреждениям, по частным конторам, квартирам, виллам, даже массовым митингам иностранные — американские, английские, германские и, конечно, советские — шпионы. Американцев подводило простодушие: выходя на контакт, сотрудник ЦРУ только что не поднимал звездно-полосатый флаг. Иран уже четверть века был вотчиной, страной подкупленных и закормленных вассалов. Заплатить за это заблуждение пришлось дорого — американским посольством, заложниками и несчи-таными головами агентуры, хотя многим счастливчикам удалось спастись, они вовремя убежали вместе с шахом или вскоре после него.
Англичане были умнее. Кстати, думал иногда Генерал, старинная репутация может неплохо скрывать нынешнюю беспомощность. Полвека назад англичане действительно много знали и многое могли в Иране. Их выкинули отсюда не коммунисты, а американцы. Осталась слава всеведущих и всемогущих, но время англичан в Персии минуло безвозвратно, поэтому исламская революция лишь краешком задела их интересы: посольство Англии было захвачено и тут же освобождено, немногочисленные друзья и доброжелатели Альбиона затаились или эмигрировали.
Северного соседа побаивались.
Генерал погружался в воспоминания. Тегеран был тем местом, где заинтересованный человек соприкасался не только с чужой, но и с собственной страной, слышал отголоски битв, которые вели его безвестные предшественники так далеко от России. Покойно шумели над головой высоченные березы, и шум их сливался с шелестом листвы вековых чинар, неведомо кем посаженных в Зарганде и в парке Атабеке-Азама, где с 1916 года помещалось русское посольство. Название нашего государства время от времени менялось: Российская империя, Советская Россия, СССР, Российская Федерация, а для зарубежных друзей и врагов непритязательное здание в глубине старинного парка оставалось русским посольством.
