Высшая точка жизни пришлась на Тегеран. Не было никаких хворей, четко работала голова, ясные, хотя и невеселые, мысли складно ложились на бумагу (шероховатые желтые листы исходящих шифровок) и, перевоплотившись в пятизначные группы криптограмм, уносились по радио в Центр, чтобы предстать там перед придирчивыми глазами начальства.
Вокруг резидентуры, вокруг посольства, вокруг малочисленной советской колонии бушевали исламские революционные бури.
Генерал описал все это в мемуарной книжке, изданной в Москве много позже иранской своей эпопеи и именно тогда, когда перестроечная неразбериха сменялась путаницей рыночно-демократических реформ в его собственном отечестве.
Находясь в Тегеране, он, надо сказать, невзлюбил имама Хомейни и не постеснялся так и высказаться в своих записках — «зловещий старец» и т.п. Марксистское воспитание мешало воспринимать действительность по достоинству. Все чужое, непонятное — враждебно. Кто не с нами, тот наш враг! (По глубинной темноте своей Генерал не знал в ту пору, что знаменитое это изречение принадлежит не М. Горькому, а Иисусу Христу.)
Сейчас же, по прошествии столь многих лет, в подмосковном лесу, где шепот берез не отличим от тихого говора чинар, только сейчас начинал понимать постаревший человек непростительность своих заблуждений.
Умные словечки: «фундаментализм», «реакционность», даже хлесткое «мракобесие» — были измышлены такими же служивыми, как Генерал, людьми, хотя и служили они, разумеется, разным богам.
Имам Хомейни был вождем и плотью от плоти своего народа. Он знал нужды этого народа и болел его бедами. Он предложил те лекарства от болезней, которые не погубили бы его народ. Разве могли понять марксисты-ленинцы, либералы, буржуазные демократы, «гарбза-деган»-западники сущность его исконной связи со своим реальным, не вымышленным иранским народом? Имам был непоколебим и прям. Перед его первобытной простотой терялись и исчезали в небытие хитроумные интеллектуальные построения. Имам отстоял независимость и самобытность Ирана от натиска чуждого мира.
Пожалуй, в последней четверти XX века не было личности более хулимой, осмеиваемой, критикуемой Западом, чем имам Хомейни. На задний план отступал даже ненавидимый Соединенными Штатами Фидель Кастро. Вина их была одинакова: и тот и другой, шиитский аятолла и коммунист, отстаивали право своих народов на самостоятельное существование, а это в заново «цивилизованном» мире непозволительно никому.
От Запада не отставал и социалистический Восток. Мы никогда не допускали и мысли, что у других народов могут быть свои ценности и свои идеалы помимо тех, которые в данный момент провозглашала устами советских лидеров переменчивая марксистская доктрина. Нам нравился Хомейни своим жестким неприятием американского диктата — экономического, политического, культурного. Здесь, казалось бы, и должен был иранский вождь обратить взоры к северному великому соседу, опереться на его военную и политическую мощь. Увы! Со свойственным ему сухим остроумием имам как-то заметил: «Америка хуже Англии, Англия хуже Америки, а Россия хуже их обеих». Это изречение многократно тиражировалось на тегеранских стенах и заборах, к горькой обиде советских людей — борцов за свободу всех угнетенных народов мира. Генерал задумался. На протяжении четырех лет ежедневно и ежечасно он видел суровый лик имама — на экране телевизора, на страницах газет, на плакатах, слушал по радио его выступления: монотонный старческий голос, простые истины, повторяемые вновь и вновь, неожиданные шутки, произносимые тем же ровным голосом. Он не любил Хомейни и сознательно оградил себя от его обаяния. Ему было непонятно, почему тысячные толпы вдруг ударялись в слезы, слушая имама, Дело было не только в том, что Генералу были недоступны оттенки несколько архаичного фарси, на котором говорил Хомейни: он заранее настраивался на критический, даже злорадный лад, а это залог совершенного непонимания, невосприятия любой истины. Прошло много лет, и теперь ему было искренне жаль, что он не удостоился чести лично побывать в присутствии Хомейни, послушать глуховатый голос имама, увидеть молодой блеск его старческих глаз.
Это соль земли, правы такие люди или не правы! Да и кто им судья? Только их собственный народ, через десятилетия и столетия, когда и памяти и праха их нынешних судий не останется.
Здесь автор, постоянно полемизирующий с Генералом, позволил себе с наигранным сарказмом заметить: «Если, разумеется, это позволят народу Соединенные Штаты!»
Старик был слишком поглощен воспоминаниями, чтобы заметить этот выпад. Он пребывал в Тегеране в 1981 году, в том времени и месте, где он был деятелен, возбужден и заинтересован. Он вспоминал свою доблесть и свою глупость — вещи неразрывно связанные. Их соотношение к старости меняется, и ветеран уходит безупречным из этого мира.
Доблесть? Официальное затертое словечко, достойно звучащее в рескриптах, издаваемых любой, даже мимолетной, властью. Во всей своей многотрудной жизни Генерал не мог вспомнить ни одного деяния, которое можно было бы назвать доблестным. Вербовал иностранцев? Было дело. Но какая же здесь доблесть? Довольно нервная и нудная работа. Поддерживал связь с агентурой? Было дело, соблюди все привычные правила, «требования конспирации и безопасности», как это называлось в указаниях Центра, — и доблесть здесь ни при чем. Просто техника, которой ты обязан владеть. Не дрогнуть перед наглым натиском на священную, защищенную дипломатическим иммунитетом территорию посольства? Не дрогнул никто из советских людей — от жены повара посольства до посла. Так что не высокопарная доблесть, а простое честное выполнение обязанностей, которые когда-то ты сам взвалил на свои плечи.
Глупость? Человек может признаться в чем угодно, только не в собственной глупости. Да! Я хром на правую ногу! Да! Я не читал Фридмана или Амира Хосроу. Да! Меня «подставили» в той или иной ситуации. Иногда человек способен сказать: «Да, я был дураком» в тайной надежде, что собеседник поправит его, утешит, разуверит, убедит, что он, правдолюбец, не способен на глупость. Стечение, мол, обстоятельств, не переживай! Глупость, как и ошибка, есть, говоря словами Станислава Лема, фундаментальная категория бытия.
Глуп, откровенно глуп бывал временами Генерал. Осознание этого печального обстоятельства с годами притуплялось. «N. дурак, но и сам-то я не Эйнштейн».
Вот так-то к старости начинает проявляться действительное соотношение несовместных, казалось бы, вещей — доблести и глупости.
Как обычно, в дремотных размышлениях Старик пытался обернуть давно накопившиеся сомнения к своей выгоде. Отчитываться ему было не перед кем, но прошлая жизнь приучила к мысли, что рано или поздно со служивого человека спросится. Бывало, делал глупости, но, видит Бог, искренне заблуждался!
