В этих словах содержалась программа его собственной деятельности на предстоящее десятилетие. Но как же мало было у него единомышленников, с которыми он мог бы разговаривать на том языке, на котором думал, не переводя свои горячие мечтания о расцвете родной страны на гнусный язык «чистогана»!
Столкновения с логикой этого самого «чистогана» не проходили для него бесследно. Кое-какие иллюзии у него рассеивались. В своей брошюре «Где строить нефтяные заводы» он писал: «Мне не раз внушали убеждение в том, что г. Нобелем, отвергающим мое мнение, руководит узкая боязнь соперничества новых заводов с его обширными учреждениями». Правда, он тут же добавлял: «Но я всегда и теперь отрицаю это толкование возражений г. Нобеля и продолжаю думать, что наши разноречия зависят только от того, что я недостаточно полно и убедительно излагаю доводы своих мыслей, и что Нобель не вникнул в фактические данные».
Однако вряд ли уж настолько был прост Менделеев, чтобы эти его слова можно было принять за чистую монету. Это, конечно, был полемический прием, который правильно воспринимала и оценивала русская интеллигентная публика.
Воспринимала, оценивала и… оставалась безучастной.
Менделеев оставался в одиночестве потому, что он хотел примирить непримиримое: высокие идеалы борьбы за народное благосостояние и служение «Господину Купону».
Наследие шестидесятых годов, которым он жил: вера во всеобщее процветание, которое должно якобы наступить с ликвидацией остатков крепостного права, горячая преданность просвещению, всестороннему развитию производительных сил страны, – все это вступало в жестокое и все более и более углублявшееся противоречие с действительностью. Реальностью же была крепостническая политика, проводимая Победоносцевым «с тупоумной прямолинейностью во всех областях общественной и государственной жизни»[52], с одной стороны, и примитивное хищничество набиравшего силу российского капитализма-с другой. Нобель был немногим лучше других сатрапов промышленности и торговли, вроде подрядчика Овсяникова, который имел, по его собственному выражению, «возле каждой пуговицы по ордену», хотя кормил армию мукой с примесью спорыньи и песку, а в своих публичных выступлениях с завидной откровенностью заявлял, что «подобно тому, как честь полководца заключается в том, чтобы иметь больше выгод над неприятелем, так и честь купца состоит в том, чтобы иметь побольше барышей».
К чему же сводились призывы Менделеева, обращенные к тем же русским химикам? К тому, чтобы разделить с Нобелем и Овсяниковым, которые вполне друг друга стоили, сомнительную «честь» беззаветного служения «Господину Купону»? К тому, чтобы вместе с ним пытаться предписывать промышленникам нормы поведения, убеждая их в том, что они плохо понимают свое назначение? Продолжать сражение с ветряными мельницами?..
Извлекая, в отличие от Рыцаря Печального Образа, некоторые уроки из своих неудачных увлечений, Менделеев поднимался уже к пониманию необходимости организованной борьбы с капиталистическими противоречиями, которые он улавливал, впрочем, лишь в ограниченной сфере развития производительных сил. Как он ни звал капитал воспользоваться наукой, эти призывы имели силу только до тех пор, пока это было выгодно капиталу. А как только широко понимаемая ученым общественная целесообразность вступала в конфликт с неудержимым стремлением к наживе, капитал поднимал оскаленную морду и рычал: «прочь с дороги!». Этого дикого зверя нельзя было приручить.
Почуяв добычу, он лез напролом, сминая все на своем пути. Но, может быть, его можно было заключить в клетку? Менделеев задумывался уже над тем, чтобы найти материал для такой клетки и способы загнать в него зверя. По его мнению, капитализм могло бы обуздать государство, если бы, конечно, оно захотело это сделать… Здесь уже проявлялся мотив из другой крыловской басни, в которой охрана овечьей отары была доверена волкам…
Неугомонный мечтатель шел к новым разочарованиям.
Между тем научная деятельность Менделеева превращалась в знамя борьбы за русскую науку с наступающей на нее реакцией. В этой борьбе его имя было поднято на щит А. М. Бутлеровым.
Друзьям предстояло еще раз встретиться на общественной арене.
XX. МЕНДЕЛЕЕВА ВЫБИРАЕТ В АКАДЕМИЮ НАУК ВСЯ РОССИЯ
Гонение на передовую науку, предпринятое реакцией, сказывалось во всем.
Тимирязев писал о живительном подъеме шестидесятых годов: «Не пробудись наше общество вообще к новой, кипучей деятельности, может быть, Менделеев и Ценковский скоротали бы свой век учителями в Симферополе и Ярославле, правовед Ковалевский был бы прокурором, юнкер Бекетов- эскадронным командиром, а сапер Сеченов рыл бы траншеи по всем правилам своего искусства».
Наступившая реакция охотно вернула бы Сеченова к рытью траншей – для него не находилось места в научных медицинских учреждениях. Он несколько лет ютился в лаборатории своего друга Менделеева, где безуспешно пытался переключиться на химические исследования. Мечников оказывался вне штата Одесского университета. Тот же Сеченов писал ему: «Я уже слышал… о Вашем намерении оставить университет; нахожу его, конечно, совершенно естественным и естественно же проклинаю те условия, которые делают заштатным такого человека, как Вы». Вытеснение передовых представителей естественных наук отовсюду – совсех кафедр, откуда могло только раздаваться их живое слово, было ближайшей целью реакции. Круглое невежество в области естественных наук в правящих кругах считалось «лучшей защитой от тех злоупотреблений научными данными, из которых вытекает материализм».
Не любя и не ценя отечественную науку, дворянская знать предпочитала опираться на иностранные бездарности, которые беспрепятственно просачивались во все поры русской научной жизни. Пришлые ничтожества, они ненавидели все яркое, самобытное. Преданные своим покровителям, они разделяли их страх перед развитием самостоятельной русской науки.
Если Победоносцев был вдохновителем, а Катков неутомимым публицистом реакции, то у нее был свой надежный исполнитель всех приговоров – граф Дмитрий Толстой, человек «сильной руки», как в средние века называли палача. Этот провинциальный предводитель дворянства был призван Победоносцевым к широкой государственной деятельности и последовательно занимал наиболее важные, ключевые позиции в аппарате правительства. Он побывал министром просвещения, министром внутренних дел, обер-прокурором святейшего синода – органа, руководившего политикой православной церкви, шефом особого корпуса жандармов и – по совместительству – президентом Российской Академии наук… Это звучало шуткой – жандарм в роли попечителя наук! Но это была невеселая шутка: Толстой и здесь с жандармской старательностью выполнял свою жизненную задачу и ограждал Академию от проникновения в нее любых прогрессивных, демократических, творческих сил.
