Господин надворный советник Штегер: Кантор не только ничего не делает, но и не желает на сей счет давать объяснений, не проводит уроков пения, к чему присовокупляются и другие жалобы; в изменениях надобность есть, нужно [этому] положить конец; [Штегер] таким образом, согласен, что требуется [все] устроить иначе. Господин советник заведений Борн: присоединяется к вышезначащимся суждениям. Господин Хельцель: также. Затем решено было снизить кантору жалованье.
Господин управляющий Фалькнер: Да.
Господин управляющий Крегель: Да.
Господин уполномоченный Иоб: Да, ибо кантор неисправим.
Господин управляющий Зибер: Да.
Господин управляющий Винклер: Да.
Господин управляющий Хонан: Да.
Я: А-а.
(Протокол заседания магистрата. Лейпциг, 2.VIII. 1730 г.).
Так, вместо уважения и помощи, Бах добился позора и убытков, поскольку жалованье ему действительно урезали.
Но характер не позволил ему тихо предаваться меланхолии в своем кабинете. Композитор продолжил борьбу — написал письмо в городской совет. Оно представляет собой целый научный труд с теоретической и практической частью. Озаглавлен он следующим образом: «Краткий, но в высшей степени необходимый проект хорошего обслуживания церковной музыки вместе с беспристрастными рассуждениями об упадке сей последней».
Иоганн Себастьян старается быть беспристрастным и не переходить на личности. Старается быть сдержанным и не терять достоинства. Старается убедить сильных мира сего: сделать церковную музыку совершенной — «урегулированной», как он это называет, — не так уж трудно. Кругом масса талантливой молодежи, надо всего лишь немного поощрить их рвение материально, но им не хотят платить даже малые «бенефиции». А «кто же будет даром работать или нести службу»?
Сквозь деловой тон все более прорывается отчаяние, когда кантор пишет о «многих недостойных и к музыке вовсе непригодных» мальчиках, принятых в Томасшуле, вместо «достойных и пригодных». Он обещает церковной музыке «ухудшение и уменьшение». Надо заметить, так впоследствии и происходит.
Он пытается вызвать в чиновниках магистрата если не проблески совести, то хотя бы чувство соперничества, советуя им «съездить в Дрезден и посмотреть, какое жалованье получают там музыканты». Призывает их к «зрелому обсуждению того, может ли далее в подобных условиях существовать музыка». Обращает их внимание на невозможность развития для молодых музыкантов, которые заняты выживанием, а не совершенствованием в своей профессии.
И как же можно после этого считать Баха скандалистом, интригующим ради карьеры? Если он и пытается добиться благ, то не для себя, а для духовной музыки.
Проблема, поднятая композитором в этом письме, до боли актуальна в наши дни. Действительно, высокое искусство не может существовать без помощи извне — государства либо частного меценатства.
Некоторое время в Германии было по-другому. Лютеру удалось создать мотивацию к музыкальному совершенствованию у целого народа. Но эта уникальная ситуация, давшая благодатную почву для развития гения Баха, уже подходила к концу. Крупный город Лейпциг с развитой торговлей и промышленностью неуклонно дрейфовал в сторону капиталистических отношений.
Endzweck оказалась вовсе невыполнимой в этой стране в эту эпоху.
Совершенно звучащие музыкальные коллективы обитали лишь в замках князей и герцогов. Но придворная музыка никак не хотела совмещаться со «Страстями по Матфею» — айсбергом пронзительно возвышенной музыки, под видимой частью которого находился огромный пласт риторических фигур и других сакральных смыслов.
Компромиссный путь, которым Бах шел, работая в Кетене, — поиск Боженственного совершенства в светской музыке — не годился для миссионерства. А Бах уже почувствовал в себе это призвание. Он видел полуторатысячную толпу, внимающую его пассионам под сводами Томаскирхе. В их сердцах должен был загореться небесный огонь, но его затушили неквалифицированные исполнители. Простуженные голодные мальчики. Испитые трубачи и скрипачи, растерявшие свой талант на похоронах и свадьбах.
Остановимся на этой трагической точке. Попытаемся представить себе боль гения, почувствовавшего в себе безграничную силу и одновременно полную невозможность ее применения…
Глава одиннадцатая.
ЛЕЙПЦИГСКИЙ ГАМБИТ
Унизительное судилище сильно задело нашего героя. Скорее всего, душевные раны, нанесенные чиновниками, не смогли затянуться окончательно уже никогда. Но Бах никогда не походил на бледного гения с горящим взором, готового наложить на себя руки от очередной жестокой несправедливости толпы.
К моменту скандала ему исполнилось сорок пять лет. Возраст зрелости и расцвета сил для современного человека. В XVIII веке сорокапятилетних называли стариками.
Итак, обиженный и к тому же оштрафованный старик, на шее которого — куча детей мал мала меньше.
Несомненно, Бах со свойственным ему прагматизмом правильно оценил свою жизненную ситуацию и начал действовать. Уже не из-за Endzweck, а ради простых земных вещей: прекращения нервотрепки и компенсации материальных убытков. В конце концов, пора было защитить себя и свою семью.
Он написал письмо своему школьному другу Георгу Эрдману, служившему в то время у русской императрицы Анны Иоанновны. Тон послания униженно-заискивающий. Многие биографы и просто любители музыки, начитавшись этого документа, с яростью бросались клеймить позором не только мерзких чиновников, но и Эрдмана, оставившего старого друга в беде. На первый взгляд так оно и есть, за исключением некоторых нюансов.
Уже начало обращает на себя внимание то ли крайним смирением, то ли грубой лестью в адрес получателя:
«Высокоблагородный господин,
Ваше высокоблагородие простят старому верному слуге, что тот взял на себя смелость сим Вас обеспокоить. Прошло уже почти четыре года с тех пор, как Ваше высокоблагородие осчастливили меня благосклонным ответом на мое к Вам послание».
Даже учитывая эпистолярный стиль XVIII века, довольно странно обращаться подобным образом к бывшему однокласснику, с которым к тому же поддерживаешь отношения. В Веймарские годы Эрдман гостил в доме Баха, и в лейпцигский период переписка явно имела место.
Дальше становится понятным: Бах доведен до отчаяния и готов на любые условия, только бы покинуть недружелюбный Лейпциг. Потому и не просит, а умоляет:
«…мне приходится жить в непрестанных огорчениях, средь зависти и преследований, постольку я буду принужден искать, с помощью Всевышнего, свою фортуну где-нибудь в другом месте. Если Ваше высокоблагородие знают или могут подыскать для старого верного слуги, в сих местах пребывающего, какую-нибудь подходящую должность, то покорнейше прошу дать мне благосклонную рекомендацию, я же не премину поусердствовать, дабы оправдать Ваше милостивое покровительство и поручительство».
