Взбудораженная тоном письма, а также посланником русского царя, фантазия начинает разворачивать перед нами картины. Если б Эрдман не оказался таким черствым! Наверняка в этот тупиковый момент композитор, подгоняемый неудовлетворенной Endzweck, мог бы доехать до России и начать там новую жизнь. И.С. Бах — музикдиректор Санкт-Петербурга и капельмейстер Ее Императорского Величества!
Композитор буквально предлагает себя, да не одного, а с целым семейством, расхваливая музыкальные достоинства своих близких, в том числе малолетних детей:
«Мой старший сын изучает юриспруденцию, другие два сына еще учатся — один в первом, другой во 2-м классе, а старшая дочь пока не замужем. Дети от второго брака еще маленькие, мальчику-первенцу 6 лет. Но все они прирожденные музыканты, так что смею Вас уверить, что уже могу составить семейный Concert Vocaliter и Instrumentaliter, тем более что моя нынешняя жена обладает чистым сопрано, да и старшая дочь недурно поет. Я преступлю допустимые пределы и буду недостаточно учтив, если еще чем-нибудь стану докучать Вашему высокоблагородию, и посему спешу закончить в преданнейшем к Вам почтении, до конца дней своих пребывая Вашего высокоблагородия покорнейше-преданнейшим слугой».
* * *
Бывший товарищ побоялся скандального характера Иоганна Себастьяна и оттого не захотел помочь. Но если посмотреть пристальнее и разобраться, Бах не мог ждать и не ждал от него никакой помощи. Возможно, отчаянное письмо являлось хитроумным ходом и адресовывалось вовсе не Эрдману. Некоторые исследователи (в их числе крупный баховед М. Друскин) придерживаются именно такой точки зрения.
Для начала: а чем, собственно, мог помочь Баху бывший одноклассник? Неужели сорокапятилетний многодетный отец действительно имел намерение уехать в чужую страну, покинув многочисленных родственников и друзей, с которыми постоянно общался, а также налаженный быт? А в Германии Эрдман при всем желании предложил бы работу только в Данциге, где служил сам.
Ныне это польский город Гданьск. Когда-то, во времена расцвета Ганзейского союза, он привлекал к себе купцов и любителей культуры, но к середине XVIII века уже давно пришел в упадок. Торговлю подавили конкуренты — Кенигсберг и Штеттин. К тому же, находясь на окраине немецких земель, город нередко подвергался разграблению и осаждению иностранными войсками, в основном русскими.
Лютеранская церковь в нем имелась только одна.
Значит, никакого музикдиректора Баху там не светило. Тем более — капельмейстера. Только скромная должность городского органиста — то, с чего композитор начинал в Арнштадте. Да и то проблематично, поскольку о наличии вакансии органиста в данцигской Мариенкирхе не объявлялось. Стало быть, Бах имел шанс стать вторым органистом или помощником органиста достаточно небольшой церкви. Не странно ли для известного сорокапятилетнего мастера, имеющего множество учеников и почитателей, среди которых — высокородные аристократы?
Стоп. Если Бах имел столь высоких покровителей, почему они не защитили его от произвола чиновников? Они и защитили. Только не сразу — им требовалось узнать о его беде. Сильные мира сего не вдаются в мелочи. Для того чтобы ему помогли, композитору нужно было пожаловаться определенным людям, а законы высшего света не позволяли сделать это просто, написав письмо или тем более приехав лично.
Жалостливое униженное послание, скорее всего, предназначалось не Эрдману, а Герману Карлу фон Кейзерлингу, крупному русскому государственному деятелю, происходящему из древнего германского рода. Оба политика работали в одном и том же ведомстве, хоть и не в одном городе. Видимо, Бах надеялся на внутриведомственное «сарафанное радио». Тем более достоверно известно, что Кейзерлинг посещал Данциг.
Тогда легко объясняется и заискивание, и готовность убежать куда угодно, хоть в ужасную глушь простым органистом, даже петь на улице семейным хором, только бы не видеть мерзавцев, несправедливо обидевших композитора. Требовалось показать весь ужас положения и тяжесть нанесенной обиды.
Понятны и бесконечные реверансы в адрес бывшего одноклассника — ведь Бах обращался в лице товарища к русской дипломатической службе, то есть к своему высокородному и могущественному покровителю.
Кейзерлинг, один из немногих, ценил Баха именно как создателя музыки, а не виртуоза или органного эксперта.
Дипломат прекрасно разбирался в искусстве. Он учился русскому языку у поэта Тредиаковского. Занимал, среди прочего, должность президента Российской академии наук и художеств. В истории дипломатии XVIII века ему принадлежит заметное место. В частности, известна его деятельность по защите от притеснений православных славян, проживающих на территории Польши и Австрии.
Они познакомились, вероятно, в Дрездене. Кейзерлинг служил при дрезденском дворе, а Бах выезжал туда на гастроли. Один из таких выездов состоялся вскоре после отправки письма Эрдману. Иоганн Себастьян посетил чествование модного оперного композитора И.А. Хассе, с которым дружил. Он остался в саксонской столице надолго, общаясь с коллегой и его супругой — знаменитой оперной певицей Фаустиной. В этот приезд произошла очередная встреча с Кайзерлингом, который уже знал о несправедливом и унизительном суде над бедным кантором.
Разумеется, русский дипломат не собирался опускаться до разборок с лейпцигскими чиновниками. Но факт его осведомленности сильно менял акценты. Мелкий кадровый вопрос о недобросовестном подчиненном перерастал в травлю если не «национальной гордости», то хотя бы достойного человека, уважаемого в высших кругах.
Такой тайный смысл «отчаянного письма к другу» подтверждает и следующий факт: композитор не подавал прошение об отставке с поста кантора Томасшуле. Да и странно было бы: ректором этого заведения как раз выбрали И.М. Геснера — если и не близкого друга Баха, то уж точно горячего поклонника его творчества. Бросать школу посреди учебного года некрасиво. Иоганн Себастьян, при своей порядочности, не мог бы желать подвести целый коллектив педагогов, учеников и доброжелательно настроенного ректора.
Навряд ли он хотел интриговать за спиной Геснера — не в характере это Иоганна Себастьяна, говорящего правду в глаза и швыряющегося париком. Скорее всего, они с ректором придумали хитроумный ход вместе. Это очень логично: ведь именно в Веймаре, во время общения с Геснером, Бах уже имел Schein-Bewerbung (мнимое оспаривание вакансии ради повышения в должности по месту службы).
Так или иначе, после письма обижать кантора перестали. И все четыре года, пока пост ректора занимал Геснер, Баху жилось неплохо. Жалованье ему восстановили в полном объеме. Больше не требовали исполнять неинтересные обязательства, вроде ночных дежурств, уроков пения и налаживания дисциплины среди школяров. Чиновники наконец признали микроскоп годным на более квалифицированную работу, нежели забивание гвоздей.
