Если к нам в гости заходил дядя Кес, я считала, что день прожит не зря. Он усаживал меня на большое крепкое колено и разговаривал приятным, мягким голосом. Он никогда не был жесток, даже шутки ради, как многие взрослые. У него были прекрасные теплые, сияющие глаза, и когда он обнимал меня, я с удовольствием прижималась к его большой груди. Он не обращал внимания на возмущение матери: «Ты испортишь ее, Кес!» К моему нескрываемому изумлению, он продолжал улыбаться, покачивая меня на колене. Он осмеливался игнорировать мою маму! Он не опускал меня на пол даже тогда, когда отец посмеивался: «Ты же ничего не знаешь о детях, Кес. Они должны быть послушными».
Дядя Кес подарил мне маленькую куклу в традиционном голландском костюме из Волендама, которую я хранила долгие годы после его внезапного исчезновения. Мне тогда было шесть лет. Когда он перестал приходить, я подумала, что он умер, однако несколько лет назад узнала о том, что мой дядя страдал от травмы мозга после несчастного случая на морской службе, и его дальнейшая жизнь не сложилась – он бродяжничал и умер в пятьдесят семь лет. Его искренняя любовь ко мне, своей первой племяннице, оказалась настоящим подарком. Моя жизнь была бы совсем иной, если б у меня не было такого дяди. И конечно, она могла бы стать другой, если бы он тогда не исчез. Когда это случилось, свет в моей жизни начал постепенно меркнуть.
Я решила, что мой дядя умер, потому что примерно в то же время умер мой ручной кролик, которого однажды принес домой отец. Пушистого белого кролика посадили в клетку, и ухаживать за ним должна была я. Мы не держали ни собаку, ни кошку, поэтому кролик казался особенным животным; он был не только белым и симпатичным, но и очень мягким. Я приносила ему овощи с большого огорода, устроенного на заднем дворе нашего нового дома, листья и сорняки из собственного маленького садика и отбирала для своего любимца лучшие кусочки.
Откуда мне было знать, что кролика откармливают для забоя? Однажды он пропал, хотя дверь клетки была закрыта. «Мама! – закричала я, подбегая к ней. – Кролик пропал! Его нет в клетке!» Но мать никак на это не отреагировала, и в мое сердце закралось ужасное чувство: как же глупо, что я его полюбила. Гораздо хуже было то, что в тот день кроличье мясо подали на ужин. Конечно же никто не сказал, что это был тот самый белый кролик. Я видела, как все кладут себе что-то в тарелку, и мне тоже достался кусочек. Я не могла тогда ничего возразить – меня бы выпороли за отказ от еды и за проявление чувств, о которых никто не хотел знать. И все же, поедая кролика, моего убитого ручного кролика, я каким-то образом присоединилась к общему сговору, хоть мне и было плохо. Я присоединилась ко лжи о том, что чувства детей не имеют значения – что мои чувства ничего не значат.
Однако родители отнюдь не были чудовищами. Мать и отец были искренними, талантливыми людьми, обладавшими спасительным чувством юмора. Так уж случилось, что я принадлежала к числу тех детей, в которых легко пробудить чувство справедливости и кто ненавидел, если им возражали. Вероятно, это наследственное, поскольку мой отец тоже терпеть не мог, когда ему противоречат, особенно дети. Скорее всего, так проявлялся его беспомощный гнев на критику и недооценку со стороны перфекционистки-жены, и он вымещал свои обиды на нас.
Упрямство и собственное мнение считалось для ребенка – особенно для девочки – грехом, хотя нигде в католическом учении я не смогла найти этому подтверждения. Вся церковь представляет собой живой пример господства мужчин; более низкое положение женщин и девушек предполагается само собой разумеющимся.
Постепенно я становилась старше, и наши детские возражения встречались родителями с негодующим возмущением. Если мы не замолкали, нас ждало наказание или что похуже. В конечном итоге мой отец начал обходиться без воспитательных бесед и порол нас с яростью, которую был способен контролировать все меньше и меньше.
Пришло время, и на мое вызывающее упрямство и излишнюю самоуверенность нашлась управа. Однажды отец решил, что с него достаточно. Он дал понять – либо я смирюсь, либо умру.
ПРОУЧИВШИСЬ в начальной школе всего несколько месяцев, я вдруг начала стремительно терять вес. «Она слишком быстро растет, – говорили окружающие. – Может, поэтому стала такой тощей и стеснительной». Они могли бы добавить: «Настолько стеснительной, что боится на вас смотреть, словно хочет, чтобы ее вообще не замечали».
Однако все это не имело отношения к росту. Дело было в ужасной тайне, темном и печальном бремени, которым я ни с кем не могла поделиться.
О чем же я не могла рассказать никому, даже священнику, особенно отцу Янусу? Это был повторяющийся ночной кошмар, ужасный, отвратительный кошмар, от которого я страдала уже три года, и который никак не прекращался: глубокой ночью к моей кровати приходил отец, напоминая в своей ночной пижаме полупрозрачное привидение. Я глубоко спала, когда он откидывал одеяло и начинал меня целовать, шаря крепкими руками по всему моему телу. Папа никогда не целовал свою дочку днем, на людях, однако ночью его большой, влажный, пропахший табаком рот оказывался у моего лица, и я вдыхала тяжелый запах его частого жаркого дыхания. Поцелуи его были крепкими, а щетинистое лицо больно царапало кожу.
Я ничего не понимала. От отца так ужасно пахло, что это невозможно было вынести, но бежать было некуда: он начинал тереть о мое лицо какую-то скользкую вонючую штуку, а потом – о, ужас! – засовывал эту гадость прямо мне в рот. Может, это был язык? Я не знала. Нет, вряд ли, но тогда что? Я мечтала потерять сознание. Отвернуться я не могла: его руки держали мою голову, да я бы и не осмелилась. Было тяжело дышать. Папа пыхтел и стонал, а потом мне в горло хлынул теплый густой поток. Ужасная липкость во рту. Я жаждала глотка чистой воды, но ее не было, было лишь милосердное беспамятство мгновенного сна.
Наутро вкус во рту сохранялся. Я думала, что мне приснился дурной сон. Поначалу, когда мне было только три года, я, как могла, вызывала рвоту, так я хотела избавиться от этого ощущения. Потом в одночасье я заболела коклюшем. Я кашляла неделями, месяцами, но не могла прочистить горло и избавиться от того, что меня душило. Однако я была крепким ребенком и очень любила отца, а потому постепенно приспособилась. Между нами возникла молчаливая тайна, и я почувствовала с ним необъяснимую связь.
Вероятно, мать догадывалась, что нечто в этом роде может происходить, когда по каким-то причинам она ему отказывала или у нее были тяжелые месячные, и он не мог уснуть, поскольку все его внимание было сосредоточено на члене, а не на сердце. Он поднимался с постели, когда ему казалось, что она уснула. Матери требовалась передышка. У нее были свои кошмары, и часто они превращались в очередную беременность. Она не позволяла себе выходить из тумана, в котором жила, чтобы увидеть происходящее и прекратить это. Когда у меня начался цистит, она сшила мне пару теплых брюк, на ношение которых в школе потребовалось разрешение директора.
