Первые обиды
ПОКИНУВ школу Монтессори в пятилетнем возрасте, я умела бегло читать и считать в тысячах. Я была пухлым, сияющим, счастливым ребенком. Несмотря на тревожный случай затянувшегося коклюша в трехлетнем возрасте, я все детские болезни переносила без осложнений. По ночам происходили страшные вещи, но, когда я просыпалась, кошмары рассеивались. Когда это возможно, ребенок живет настоящим, и я не была исключением.
А потом настало время начальной школы. Ею тоже управляли монахини вместе с несколькими светскими учителями, обосновавшись в двухэтажном здании из красного кирпича рядом со школой Монтессори. У примыкающей к ней стены был мшистый грот, в котором на старых, склизких, позеленевших камнях стояла выцветшая и изъеденная временем статуя Девы Марии. В новой школе было невероятно скучно. Поскольку я уже умела читать, меня направили в следующий класс, но разницы практически не было. Единственным новым полюбившимся мне предметом была музыкальная грамота. Туалеты в школе были чудовищно грязными, стены исписаны ругательствами и разными мерзостями. К тому же впервые в жизни я узнала, что такое жить в страхе.
Монахини нашей школы были, скорее всего, типичными религиозными преподавателями сороковых годов. Они наслаждались уязвимостью детей. Страх в нашей образовательной системе до сих пор используется в качестве мотивации, но у сестер это получалось особенно легко. Помимо обычных наказаний и унижений они использовали угрозу вечной кары в аду или сжигания заживо в чистилище. Издевательства, дерганье за уши, щипки за щеку и шлепки линейкой – этого было достаточно, чтобы запугать нас, так что мы не рисковали навлечь на себя еще и неодобрение всемогущего Господа. Бог стоял на стороне сестер, а они были против нас, так что нам приходилось нелегко. Даже прикосновение к одеянию монахини считалось грехом, за который наказывали в чистилище. Тем не менее мы все равно украдкой приподнимали плат или край одежды ни о чем не подозревающей сестры, зная, что время, которое нам предстоит провести в адском пламени, от этого лишь увеличивается. Однако оно того стоило.
Самым значительным оружием в арсенале сестер было утверждение о всеведении Бога: Он знал всё. В каждой классной комнате висел огромный глаз, всматривающийся в наши самые сокровенные помыслы. Если это делалось для того, чтобы мы постоянно испытывали дискомфорт, то монахини в этом преуспели. Я не раз удивлялась, почему же Бог не поразит меня до смерти. Возможно, Он хочет застать меня врасплох и однажды обрушит школьную кирпичную стену, когда я буду проходить мимо. Из окна классной комнаты я смотрела на эту стену, окружающую жилые помещения сестер; ожидание того, что стена развалится, связывалось с библейской историей о конце света. Да, когда-нибудь Бог разрушит все, призовет своих добрых детей сесть одесную, а остальных обречет вечному проклятию.
В жаркие летние дни казалось, что стена шевелится: близился конец света, а я не знала, достойна ли, чтобы сидеть справа от Бога. Ошибается ли Он когда-нибудь? Возможно, Он посмотрит на меня и подумает, что я хорошая, как это сделал в прошлом декабре святой Николас, подаривший мне игрушки. Не может ли Бог что-нибудь напутать с распределением благ и наказаний, поскольку у него на это отведен лишь день?
В дни моего детства у грешника было три способа искупить проступки и избежать наказания. Других вариантов не существовало, и предосудительное деяние имело фатальные последствия.
В первую очередь, это была исповедь, после которой – так мне казалось до тех пор, пока я не убедилась в обратном, – любой грех может быть прощен. Во-вторых, это были наказания, возлагаемые на самих себя и буквально означавшие «победи в этом Бога», а в-третьих – так называемые восклицания. Восклицаниями назывались короткие молитвы, столь краткие, что, как нам объяснили, они возносятся вверх, подобно стрелам (по– латыни jacula), прямо к ушам Господа. Я представила себе уши Бога, утыканные маленькими стрелами, но немедленно прогнала из сознания столь непочтительную картину.
Каждое такое восклицание уменьшало число дней пребывания в чистилище в среднем на три сотни. К примеру, простая фраза «хвала Господу» могла уберечь вас от сотен дней мучений в адском пламени. Нам говорили, что это происходит благодаря накопленным очкам, получаемым Иисусом и святыми; католики могут откладывать их, как деньги на банковский счет. Размер вклада и предполагаемая длительность пребывания в чистилище из-за утаенных и неискупленных грехов всегда были расплывчатыми. Сколько дней полагалось за ругательство или за непослушание, не говоря о плохих мыслях, которые были у нас всегда?
Мои мысли были столь чудовищны! Меня передергивало от стыда за них. Чаще всего я мысленно желала окружающим смерти, мысленно обзывала людей плохими словами и желала им покалечиться на всю жизнь. Фраза «Бог тебя видит» означала не только то, что от Него не скрыться ни в туалете, ни в спальне, ни где бы то ни было еще во всем огромном мире – это значило, что Бог может постоянно читать мысли, не пропуская ни единой. Я пыталась приписывать плохие мысли куклам, делая их своими заместителями, однако вскоре поняла всю бессмысленность подобных уловок: Бог прекрасно все видит. Его проникновение во все было тотальным.
ОДНАЖДЫ в школу попала бомба, и взрыв частично ее разрушил. Учеников отправили во временные классные комнаты в соседнем приходе на той же улице. Там было холодно, дули сквозняки, но в те дни это было нормой. Иногда после бомбежки, движимые любопытством, мы собирали еще теплые осколки, не слишком понимая, откуда она взялись.
В приходе появился новый священник; он преподавал в некоторых классах и часто прогуливался по детской площадке. Он был молодым и легко находил с детьми общий язык. Я тянулась к нему, и он тоже испытывал ко мне симпатию, что дало повод некоторым одноклассницам называть меня его любимицей. Мне нравилось его чувство юмора, он не был резким и не хмурился, как старый пастор. Иногда я вкладывала руку в его ладонь, и он качал ее или просто держал.
Если к нам в гости заходил дядя Кес, я считала, что день прожит не зря. Он усаживал меня на большое крепкое колено и разговаривал приятным, мягким голосом. Он никогда не был жесток, даже шутки ради, как многие взрослые. У него были прекрасные теплые, сияющие глаза, и когда он обнимал меня, я с удовольствием прижималась к его большой груди. Он не обращал внимания на возмущение матери: «Ты испортишь ее, Кес!» К моему нескрываемому изумлению, он продолжал улыбаться, покачивая меня на колене. Он осмеливался игнорировать мою маму! Он не опускал меня на пол даже тогда, когда отец посмеивался: «Ты же ничего не знаешь о детях, Кес. Они должны быть послушными».
