в Элисте. За Сашкой приеду позже…
И все ее попытки образумить, привести доводы в пользу другого решения разбивались о мое упрямство. Или твердо принятое решение. Или о мое: «Мам, так будет лучше, и я так хочу!»
Мне кажется, она просто смирилась. Приняла или нет – не знаю, но смирилась. Смирилась с моей жаждой приключений. Моей непоседливостью. Импульсивностью. Моим желанием жить так, как я считаю правильным.
50% меня – это мама.
И, кстати, непоседливость и жажда движения – ее черта. Просто во мне это ярче выражено.
А еще – упорство. Упрямство.
Умение выживать.
Умение приспосабливаться к предлагаемым условиям.
Сила.
Просто во мне есть еще и папа со своим вкладом. И вкупе получилось то, что получилось.
Сейчас мы живем с мамой вместе.
И я с щемящей нежностью наблюдаю, как к ней подкрадывается старость.
И так хочется, чтобы она жила долго и была здоровой.
P.S. А со всеми своими внутренними тараканами я разберусь. Даже если мама стала причиной некоторых из них.
9
Мария Шубина
Что вспоминаю я при слове «мама»?
Обиду, жгучую, разъедающую, словно соль свежие раны, и боль, что всё могло, могло сложиться иначе.
Не сложилось.
Сознаюсь, хотя это правда нелегко, это самая болезненная для меня тема. Мне потребовалось немало лет, чтобы вырвать себя из тягучего омута обвинений и претензий к маме, и понять, что она не могла быть иной, что у неё тоже были свои провалы в отношениях с её матерью, моей бабушкой. И всё, что я могу сделать, прожить свою жизнь по-своему, трансформируя душевные раны в опыт и мудрость.
Как и Дилл Харрис из книги Харпер Ли «Убить пересмешника» я была уверена, что не нужна своей маме, что ей абсолютно безразлично моё присутствие или отсутствие, при том, что она сильно мучилась, таскаясь со мной по бесконечным врачам и больницам. Просто в нашей семье проявление нежности считалось ну, неприличным, неправильным. Я не помню в детстве никаких маминых объятий и поцелуев. Именно поэтому большую часть своих лет я прожила с ощущением космической бездонной дыры в собственной душе. Я пыталась заполнять её другими людьми, пыталась растворяться в них, чтобы растворить этот чёрный провал внутри себя. Только раньше провалилась сама. Никто не сможет восполнить те недополученные в детстве чувства.
Дыра с годами увеличилась, к маминому безразличию добавилось восхищение другими девочками. Дочери её подруг или мои кузины априори были лучше меня. Одна ласковее и добрее, «а ты всегда ходишь букой», другая такая красивая, «а ты как чучундра», третья готовит, «а у тебя руки не из того места». «Маша, смотри, как другие дети улыбаются, давай улыбнись». Я честно пытаюсь выжать из себя нечто похожее, но получается жалкая пародия на улыбку.
Откровенно говоря, мама ведь не сильно грешила против истины, я действительно ни разу не горела страстным желанием улыбаться и обниматься с чужими людьми, не красавица, и к кулинарии и прочим женским хозяйственным премудростям непригодна от слова – совсем. А от объектива направленной на меня камеры лицевые мышцы до сих пор парализует, а мозг пронзает мысль «Опять испортишь фотографию».
Мамину любовь пыталась завоевать учёбой, но и тут не преуспела. Уроками она не интересовалась, дневник подписывала на год вперёд, и однажды вернулась с собрания, сказав, что больше туда не пойдёт, потому что про меня ничего не говорят.
В 11 лет я сбежала из дома, твёрдо решив, что в доме, где всем на меня наплевать, мне не место. Далеко-то не убежала, пожила три дня у отца и вернулась. Папе я была нужна и того меньше.
Откуда мне тогда было знать, что мама все эти три дня плакала, не зная, где меня искать. Мы ничего не сказали друг другу, и жизнь покатилась по прежней колее.
Я восхищалась ей! Правда, правда! Моя мама обладала всеми теми качествами, которые так хотелось иметь мне – красотой, общительностью, вкусом и чувством стиля, талантами в шитье, кулинарии, обустройстве уютного дома. Мне казалось, я часами могла любоваться мамиными руками, они у неё были красивой формы, в хиромантии такие называют художественными. Голос приятный, красивый, нежный.
А я – вообще мимо!
А потом мою жизнь расцветила любовь к танцам. И снова в закоулках души затеплилось «а вдруг». Но мама не приходила на мои выступления, хотя отголоски чужих восторгов до неё, конечно, долетали. «Когда твоя Маша танцевала, мы смотрели только на неё». Обо мне заговорили в городе, меня узнавали на улицах, и вот это случилось – мама пришла…с родственниками, с которыми она дружила. Наверно, ей хотелось похвалиться, может, она и вправду гордилась мной, не знаю, но тот концерт был самым худшим за всю двадцатилетнюю историю, запоролось всё, что только могло. Звук, свет, синхронность, и настроение конечно в хлам.
Время шло, дистанция, на которой мы балансировали, лишь увеличивалась, постепенно превращаясь в глубочайшую пропасть. Через этот провал не перекинуть было никаких мостов. Безразличие превращалось в отчуждение и ненависть с её стороны, и обиду – с моей.
Убегать в свою маленькую ракушку и закрываться от остального мира стало для меня привычкой. Когда мне говорят что-то хорошее, постоянно одёргиваю себя от желания оглянуться, чтобы увидеть ту, другую девочку, которую хвалят. Я прочитала кучу книг от Луизы Хэй до Вадима Зеланда и ещё большую кучу статей по психологии, чтобы понять – ПОЧЕМУ?
Отчасти это удалось. Я смогла разглядеть в маме её растерянность и страх перед жизнью. Выстроив логическую цепочку всех родственных взаимоотношений, я перестала поливать сорняки обид. На плантации своей души я решила посадить другие растения. Но ведь, как известно, ничто не растёт так активно, как сорняки, самые живучие детища из всего растительного мира. Вот и мне приходится свои регулярно пропалывать.
И возможно, не благодаря, а вопреки всему я научилась быть счастливой.
Жаль, я не могу сказать ей лично. Мамы давно нет. В день похорон, на краю её могилы я явно слышала её голос. Мама звала меня к себе. И я едва не сделала тот шаг, к ней навстречу.
Сейчас…
Я пишу эти строки с чувством преодоления высочайших барьеров. Но именно поэтому я их и пишу.
Никто не сможет восполнить недополученные от мамы чувства.
Никто, кроме самой себя.
Родные люди ранят больнее всех. Они лучше других знают наши слабые места и бьют по ним безжалостнее всех чужих.
Когда болел Сергей, она кричала, что я хочу его убить, потому и не пускаю его в больницу к врачам. Когда она лежала в больнице сама, она кричала, что я хочу её убить, потому что привезла её в больницу. Врачи пытались её успокоить, она билась у них в руках и кричала мне «Убийца, ты
