Органы Наркомата внутренних дел создали еще один парадокс. Их власть над людьми почти безгранична. В любой момент они могут кого угодно арестовать и — с признанием или без оного, со свидетелями или без них — осудить. И все же НКВД предпочитает не арестовывать, а «приглашать», действовать не открыто, а тайно. В отношениях между странами сегодня подобные секретные, окольные действия обычны, но в данном случае этот метод применяется в пределах одного государства, к целому народу — узникам НКВД. Истории известно немало случаев, когда граждане создают подполье, чтобы действовать против власти; в Советском же Союзе власть создала подполье для действий против граждан.
Следствие возобновилось, и я, разумеется, не мог думать обо всем этом; минутное удовлетворение сделанным открытием и недоумение по поводу детского примитивизма еще больше сбивали с толку. Следователь снова повторил — не таким, правда, убедительным тоном, — что «если расскажу правду», то отпустят домой. Какую же «правду» хотел он из меня вытянуть заведомой ложью, произносимой с добродушной улыбкой?
— Вы политический деятель? — спросил он.
— Да.
— Какой?
— Сионист.
— Членом какой сионистской организации вы являлись?
— Бейтар.
— Были рядовым членом или состояли в руководстве?
— Состоял в руководстве.
— Какой пост занимали?
— Возглавлял организацию Бейтар в Польше.
— Много людей было в организации?
— Да, десятки тысяч.
— Прекрасно. А теперь расскажите мне все, все до конца о вашей антисоветской деятельности в Вильнюсе.
— В такой деятельности не участвовал.
— Врешь!!
До сих пор следователь вежливо обращался ко мне на вы, но в этом месте допроса он вдруг перешел на ты. В моем положении не стоило, может быть, обращать внимание на такие мелочи, но «пережитки прошлого» не позволили мне смириться с неожиданной переменой в отношении следователя.
— Я читал, — сказал я ему, — что представители советской власти обращаются с гражданами вежливо, и поэтому прошу мне больше не тыкать. Во-вторых, я не вру.
— Я не хотел вас обидеть, — сказал следователь. — Вижу, что вы человек грамотный, но быть таким гордым не стоит. Главное — рассказать правду, но этого вы, кажется, делать не хотите. Подумайте немного, вы себе же оказываете медвежью услугу.
В течение часа этот диалог повторялся с легкими вариациями множество раз. В сказанном мною (или в «признании», по словам следователя) было, по понятиям энкаведистов, достаточно обличительного материала, чтобы меня «ликвидировать». Правда, в моих ответах не было ничего нового для следователя: в Польше мы действовали открыто и легально, и материал о нашей деятельности был в избытке передан советским следственным органам осведомителями-евреями. Верно, что я не рассказал ему о ночных собраниях в Вильнюсе, Каунасе и других городах Литвы, посвященных памяти Зеэва Жаботинского. Не рассказал о траурном митинге в день Поминовения (Азкара) руководителя Бейтара на вильнюсском кладбище, где собрались десятки бейтаровцев: Йосеф Глазман, который потом руководил бойцами вильнюсского гетто; Исраэль Эпштейн, погибший в Риме на боевом посту как офицер ЭЦЕЛя; Авраам Ампер, один из помощников Авраама Штерна, погибший, как и его командир, от рук британских агентов; Натан Фридман и д-р Шайб — будущие руководители ЛЕХИ, д-р Ютан, который чудом избежал советских лагерей, но угодил в британский концлагерь в Эритрее, Иерахмиель Вирник, редактор газеты «Йозма» в Государстве Израиль, поэт Шломо Скульский и многие другие. На этот митинг мы тайно принесли наше знамя; собрались у могилы молодого бейтаровца, погибшего в снежную бурю неподалеку от Вильнюса при попытке добраться до Эрец Исраэль. Мы молились, пели песни Бейтара, гимн восстания и веры в возрождение Израиля, и под развевающимся над кладбищем бело-голубым знаменем мы поклялись при любых обстоятельствах и любой ценой выполнять завещание Учителя, сохранить веру в возрождение нашего народа. «Мы еще удостоимся чести сражаться за Сион, — сказал я собравшимся. — Но если этой возможности нас лишат, мы будем страдать за Сион. В любом случае мы выполним свой обет».
Разумеется, с точки зрения советской власти, все это было политическим преступлением, то есть самым тяжким на свете преступлением. Но чем могли эти траурные собрания повредить Москве? При власти, с пеной у рта преследующей любое «отклонение от нормы», этот вопрос звучит, конечно, более чем наивно, но задавали мне его искренне, и поэтому на вопрос следователя о моей «антисоветской деятельности в Вильнюсе», я отрицал эту деятельность тоже совершенно искренне. Но в ходе следствия я понял, что речь шла вовсе не об этих мелочах; следователь добивался «признания в шпионской деятельности и подготовке актов саботажа»! За такую «правду» он обещал мне на словах — возвращение домой, а в душе — могилу.
Арестованный в качестве «политического преступника» гражданин не обвиняется в совершении конкретных действий — в начале следствия ему инкриминируют самые тяжелые преступления, причем шпионаж и саботаж относятся к «обычным» обвинениям. Пораженный их абсурдностью, арестованный все отрицает; следователь упорно требует «полного признания» и «всей правды»; арестованный доказывает свою правоту, но часто, опровергая ужасные, фантастические измышления, он признается в других (тоже не совершенных им) действиях.
Верил ли мой следователь в выдвигаемые им обвинения? На это мне трудно ответить. Допрос длился уже несколько часов, и следователь, еще раз повторив, что своим поведением я оказываю себе медвежью услугу, прервал вдруг монотонный диалог и сказал:
— Я оставлю вас одного. Вот бумага, ручка, чернила. Пишите. Пишите все о своей жизни и деятельности. Но советую писать правду. Нам и так все известно… Вы еще можете вернуться к жене. Подумайте хорошенько и пишите правду.
По-русски я писать не умел, а на вопросы отвечал, пользуясь смесью русских и польских слов и выражений. Поэтому я спросил следователя, на каком языке мне писать автобиографию: на польском или идиш.
— Все равно, — ответил он. — У нас переводят со всех языков. Но я лично предпочел бы идиш. Ведь я тоже еврей.
— Правда? — непроизвольно вырвалось у меня.
— Да, я еврей, и поэтому можете мне доверять. Пишите правду.
3. ШЕСТЬДЕСЯТ ЧАСОВ ЛИЦОМ К СТЕНЕ
Иногда вспоминаются те Curricula Vitae, что приходилось сочинять перед поступлением в школу или перед экзаменами. Кто мог тогда предположить, что наступит день и придется писать: «Родился в 1913 г… Поступил в школу… Закончил учебу…» и т. д…для поступления в Высшую Школу Страдания, для университета НКВД? Я всегда тосковал по школьной скамье, но никогда тоска по ушедшей юности не была столь щемящей, как в те минуты, когда я сочинял «Автобиографию» по требованию «правдолюбцев» из НКВД. В такие минуты в душе человека происходит чудесное превращение: реальность как бы перестает существовать, приятные грезы вытесняют действительность. Собственно говоря, это минуты слабости: человек, сдающий самый трудный из всех экзаменов — испытание страданием за веру и стремления, — не вправе задаваться вопросом, вернется ли прошлое. Он обязан помнить, что любящая мать не утешит его своим прикосновением и счастье юношеских лет больше не вернется. Реальность — это жестокое пробуждение от грез: нет дома, нет матери, нет сестры, нет друга; есть НКВД, есть следователь, требующий «правды»… Поэтому пиши короткую историю жизни и готовься к длинному пути. Перед тобой бумага, чернила и перо, предоставленные стражами революции, а позади — солдат с винтовкой и штыком. Пиши!
