Я не заметил ничего особенного ни во внешности, ни в поведении своего визави. Он был в гражданском сером костюме и при буржуазном галстуке. Похож немного на еврея, но быть в этом уверенным нельзя. Даже если его мать зажигала в канун субботы свечи, мне это не сулило никаких поблажек, но я много дал бы, чтобы узнать, верно ли мое предположение. Мой любопытный взгляд не ускользнул от следователя, он вдруг прервал беседу и сердито спросил:
— Почему вы на меня так смотрите?
Я вынужден был извиняющимся тоном ответить, что смотрел на него безо всяких задних мыслей.
— А вам известно, для чего вас сюда пригласили? — спросил он вдруг.
— Для чего пригласили? — переспросил я с удивлением.
— Да, я хочу знать, известно ли вам, для чего вас пригласили?
— Причина мне не известна, но я знаю, что меня не пригласили, а арестовали.
Я сделал ударение на слове «арестовали», а не на вежливом определении «пригласили».
— Кто сказал, что вас арестовали? — с упреком спросил следователь. — Никто вас не арестовывал. Я просто хотел с вами побеседовать. Я задам вам несколько вопросов. Если ответите искренне, как честный человек, тут же вернетесь домой. Кстати, вы женаты?
— Да.
— Сколько ей лет?
— Двадцать.
— Молодая. Наверняка ждет вас. Но не беспокойтесь, как только ответите на вопросы, вернетесь к ней. Вы должны считать себя свободным человеком, а не арестованным. Говорю вам еще раз: вы не арестованы, а приглашены на беседу со мной, и в вашей власти решить, вернетесь ли вы домой.
С совершенно естественным смехом в голосе я сказал:
— Для чего создавать иллюзии? Я знаю, что я арестованный и в качестве такового отказываюсь отвечать на вопросы.
Он все еще не хотел отступить и с растущим недовольством спросил:
— Кто сказал, что вы арестованы? С чего вы это взяли?
— Люди, которые привели меня сюда, сказали, что я арестован.
Он подскочил, словно ужаленный змеей.
— Что? Они сказали, что вы арестованы?
Он не стал ждать повторного подтверждения и, оставив дверь открытой, выбежал в коридор. Со своего места я заметил офицера, приглашавшего меня в горсовет, а потом услышал громкий голос следователя. Сквозь поток донесшихся до меня слов я ясно расслышал несколько загадочных ругательств, которые, как я позже узнал, пользуются правами гражданства в царстве тьмы, хотя формально они запрещены советским законом. (Видно, даже при всемогущей власти некоторые писаные законы отступают перед законами жизни. Да и как может русский человек, пусть ему даже поручено охранять закон, выражать свои чувства — в минуту ярости или в минуту радости — без матерщины?) Бедный чекист что-то ответил (до меня донеслось лишь несколько приглушенных слов), и следователь вернулся в комнату с полоской пены на губах.
Теперь стало ясно, для чего требовалась вся эта комедия с приглашением в горсовет, для чего агенты десять дней играли со мной в прятки: они решили арестовать и «ликвидировать» меня обычным путем. Они могли просто и открыто сделать это, но им хотелось скрыть от меня свои истинные намерения. Позднее я узнал, что не только меня наметили поймать в капкан с помощью невинного на вид «гражданского» приглашения. В большинстве случаев люди приходили во всякие там учреждения по приглашению, шли с тяжелым чувством, в надежде, что после разбора дела их отпустят домой. (Предупреждение Данте о надеждах, которые следует оставить, не украшает вход ни в одно вспомогательное учреждение советской секретной службы.) Эту первую (но не последнюю) иллюзию всеми силами стараются заронить в душу арестованного чекисты. Человек, сознающий, что он арестован органами НКВД, вряд ли поверит в серьезность обещания, что если раскажет правду, то сразу пойдет домой. Но человек, «приглашенный для беседы», человек, которого вежливо просят ответить на несколько вопросов, вполне может поверить такому обещанию. Желание уйти из рук любой секретной службы очень сильно, но ничто не может пойти в сравнение со стремлением вырваться из лап энкаведистов! Создатели науки НКВД знают, что обработку жертвы лучше всего начинать с использования этого инстинкта. Поэтому ордер на арест остается в деле, а факт ареста отрицается. Первый допрос — это «беседа», и «если расскажете правду — не то, что вам известно, а то, что следователь хочет услышать, — пойдете домой, вернетесь к своей семье».
Таков метод. Трудно сказать, к какому успеху он приводит. Тот, кто своими глазами видел возможности НКВД, почувствовал на себе работу «специалистов», не может понять, для чего столь мощной машине понадобился такой примитивный метод воздействия. Разве станет человек признаваться в приписываемых ему страшных преступлениях только потому, что следователь (вернее — «собеседник») обещал отпустить его на свободу (вернее — не лишать свободы)? Разве Наркомат внутренних дел так уж прославился частым и скорым освобождением арестованных или «приглашенных»? Тысячи людей «приглашались на беседы» и бесследно исчезали. Но какими бы примитивными и детскими ни называли эти «приглашения» и «обещания», в них все же есть какая-то логика, утвердившаяся система. Дело в том, что, когда появляется у человека надежда, он отказывается видеть опыт других, он всегда считает себя исключением: «Может быть, у меня все же есть шанс?»
Лишь испытав на себе эту систему, можно понять смысл парадоксального выражения «реакционный прогресс». Когда-то, еще до эпохи «прогресса» коммунизма и социализма, были выработаны определенные отношения общества и государства к человеку, совершившему преступление или подозреваемому в этом. «Именем закона вы арестованы», — говорил представитель властей и клал на стол ордер на арест, подписанный прокурором. Арестованного отвозили в заключение, он устанавливал связь с семьей и адвокатом, и таким образом начинался открытый судебный процесс, который завершался либо доказательством вины и наказанием, либо оправданием и освобождением. Эти простые и привычные правила не достались человечеству «бесплатно»; многие сотни лет эти правила не соблюдались, и введение их вновь революционным путем обошлось человечеству в море крови и слез. Но вот наступил «революционный прогресс» наших дней, и мы отступили в давнишнюю эпоху, когда власти вправе тайно арестовывать, похищать граждан и держать их в подземельях.
Помню, как мои сверстники студенты-коммунисты смеялись над гарантией свободы личности, называя ее пережитком прошлого. С помощью диалектического материализма они доказывали, что все эти гарантии — мнимая «надстройка», возведенная на истинном «базисе» эксплуататорского строя, чтобы обмануть эксплуатируемых и зародить в их сердцах иллюзию свободы. При встрече с ними или с еще более важными коммунистами в царстве НКВД я уже не слышал насмешек по адресу пережитков прошлого. Беседуя на эту тему в перерывах между допросами, они глубоко вздыхали: они истосковались по «старому миру», который в этом «новом» еще более старом мире, казался не менее удивительным, чем мифы Древней Греции.
