В юные годы Филатов даже обвинялся в убийстве. Не пугайтесь, поклонники артиста, – по роковой ошибке. В городе произошло убийство. Свидетель преступления, блуждая по улицам, как-то совершенно случайно увидел в молодежном кафе начинающего поэта Леонида Филатова, который пил пиво и читал свои стихи друзьям, и указал на него милиционерам: «Вот этот, по-моему». Потом недоразумение, разумеется, разъяснилось, но пережитое юношей потрясение, допросы, длинные протоколы, жуткий лязг замков в КПЗ, очные ставки, весь этот ужас, увиденный и прочувствованный им во время следствия, как оказалось, через много лет аукнулись в нем во время съемок «Грачей».
«Южный город, – без конца подчеркивал Леонид, объясняя некоторые особенности своего непростого характера, – смешение национальностей, темпераментов. Там и армяне, и украинцы, и евреи, и грузины, и туркмены, разумеется. И понятно, что проводить девочку вечером было мероприятие небезопасное. В этих республиках надо рождаться аборигеном… Мне вот слово «еврей» объяснили в Москве. Живя в Ашхабаде, я это плохо понимал, ну еврей и еврей. И чем плох еврей, объяснила «великодушная» Москва…»
Самым главным в «ашхабадском» отрочестве Филатова было прикосновение (именно прикосновение – не приобщение, слово грубоватое) к литературе: «Терся в местной газете… Печатал там какие-то переводы, стихи… От тех лет, от людей из газеты осталось на всю жизнь ощущение тепла, бескорыстия, дружбы. Этим людям, казалось, ничего не нужно было в жизни, кроме тенниски, сандалий и постоянного общения. Все, что есть, – на стол. Пиво, нехитрая закуска и – бесконечные разговоры. А параллельно с этим шла, конечно, и моя обычная жизнь школьника-старшеклассника. Нормальные детские дела, в числе которых были и неизбежные потасовки, походы «квартал на квартал».
Особое влияние на взросление Лени Филатова оказал Ренат Исмаилов, который руководил театральной студией при Доме учителя. Этот невысокий человек, с чеканным лицом, жесткими скулами, отличавшийся не менее жесткой манерой общения, ставший впоследствии незаурядным туркменским режиссером, научил его особой, той самой ашхабадской независимости, остро необходимой в городе, где всегда полезно быть начеку.
В доме Рената на проспекте Свободы собирались молодые актеры и поэты. Именно здесь в ту пору Филатов узнал как следует Жоржи Амаду, Ремарка, Колдуэлла. Но вершиной были и остались навсегда «Маленькие трагедии», гениальные пушкинские строки.
А потом, много позже, уже одолевши свой 40-летний рубеж, Филатов напишет:
Поэты браконьерствуют в Михайловском,
И да простит лесничий им грехи!..
А в небесах неслышно усмехаются
Летучие и быстрые стихи!..
Они свистят над сонными опушками,
Далекие от суетной муры,
Когда-то окольцованные Пушкиным,
Не пойманные нами с той поры!..
«Окольцованный» Пушкиным, он никогда не расставался с ним. Говорил, что не упускал ни малейшей возможности соприкоснуться с творчеством Александра Сергеевича. На первом курсе вместе с друзьями Ваней Дыховичным и Сашей Кайдановским они сыграли спектакль о поэте. Потом снимался в телевизионном спектакле по пушкинскому «Выстрелу». Была даже роль самого Александра Сергеевича на сцене «Таганки».
«Знаете, – застенчиво, но с оттенком гордости, говорил Филатов, – у меня и сын родился в день рождения поэта…»
* * *
Студенческие годы… «Это был замечательный период, – с оттенком легкой ностальгии вспоминал позднее Филатов. – Многие грозы и беды на нас еще не обрушились. Не было и чудовищного завинчивания идеологических гаек, во всяком случае, молодые этого не ощущали. Ставить можно было все, что угодно, хоть Солженицына. Никто не спрашивал и не указывал. Что хочешь выбирай, во что угодно наряжайся. Найди только партнера, сам договорись, сам поставь. Это было очень любопытно. На спектакли всегда собиралась тьма людей, сидели допоздна, поскольку студенты играли по три-четыре отрывка. И вот тут уже я разворачивался…»
На одном из таких представлений среди зрителей появился и недавний выпускник режиссерского отделения ВГИКа некий Константин Худяков, который в будущем сыграл немаловажную роль в кинематографической судьбе Филатова. «Они показывали концерт, состоящий из полной чепухи, – без особого пиетета к потенциальным звездам вспоминал никому еще не известный кинорежиссер. – Но на него (Филатова. – Ю. С.) у меня была масса душевных привязанностей…» Друзья и познакомили Леню и Костю. И у них как-то сама собой надолго завязалась такая игра – Худяков ходил за Филатовым и время от времени ехидничал: «Смотри, ты мне попадешься». А Филатов по своему обыкновению посмеивался: «Да-да, когда это будет?» – «Обязательно будет», – клялся режиссер. В общем, потом они таки, слава Богу, «доигрались», вместе сделали пять кинолент. Но это будет потом. А пока…
«Леня писал стихи, Володя Качан – музыку, – рассказывала о «щукинской» молодости их однокурсница Нина Русланова, – и эти песни распевал весь институт. Да что там институт?.. Весь город пел…»
Будущий знаменитый пересмешник, писатель Михаил Задорнов вспоминал: «Нас было несколько рижан… Нас называли – «Филатов с дрессированными рижанами»… Любили театр, поэзию и разговоры «на кухне». Филатов писал стихи о любви… Он был отчаянно влюблен… Володя сочинял по ночам музыку, потому что был влюблен чаще, чем Леня. Пройдет время, и известного киноартиста-звезду наш читатель полюбит, как поэта… А мы любили его стихи уже тогда… В полуподвальной квартире на улице Герцена, за столом с ножками, изъеденными древесными жучками, он сидел, подвернув под себя правую ногу… Благодаря песням Володи и Лени я так и не смог никогда полюбить наши эстрадные песни…»
Песенки эти сочинялись легко, чуть ли не на подоконнике. Первая песня – «Ночи зимние» – сочинилась на кухне. Как рассказывал Владимир Качан, среди картофельной шелухи в полтретьего, в три часа ночи он мне читал стихи, только что написанные. И песня потом отозвалась таким диким резонансом у всех соседей по общежитию, всех студентов, такое дикое количество водки приносилось, все хотели эту песню послушать. Но не потому, что она была так хороша, а потому что у каждого была своя история, на которую так здорово ложились филатовские слова: «Вас вместе с другом как-то видели, мой друг, наверное, солжет…» Не Бог весть какое поэтическое открытие, верно? Но каждому из слушателей казалось, что это как раз сказано и спето о нем, о его незадавшемся первом романе.
«Премьеры песен проходили на кухне, – подтверждал Борис Галкин, – куда набивалось немыслимое количество народа из всех комнат, представители всего СССР. Оттуда эти песни разлетались по всей стране. Песенное священнодействие иногда длилось до утра, с соответствующим возлиянием виноградного вина из чайника, который периодически пополнялся у виноделов с Кавказа на Рижском вокзале по 2 рубля 50 копеек, и взысканиями, выговорами «за плохое поведение» от коменданта общежития. Зачинщиками «безобразий» чаще всего была наша комната… Персонально объявить выговор было невозможно, поэтому ответ держали все как один, а это не страшно».
