В этот день первые четыре группы вышли на задания, а еще через день лейтенант Гусев открыл наш счет на новом месте. Группа его целиком состояла из «новичков», включая-самого командира, и только в качестве инструктора сопровождал их опытный подрывник Тамуров.
От одного из железнодорожников станции Буды они узнали, что там стоит большой эшелон с танками. Эшелон готов к отправке, но, прежде чем направить его дальше, фашисты хотят проверить линию, пустив по ней пробный поезд с лесоматериалами.
Партизаны залегли в удобном местечке около насыпи и спокойно смотрели, как громыхают мимо них старенький паровоз и восемь платформ с толстыми сосновыми бревнами. Но не успел еще огонек последнего вагона скрыться за поворотом, как Гусев подполз к полотну. Он обязательно хотел своими руками поставить эту мину. Тамуров следил за всеми его движениями и одобрительно приговаривал:
— Так… так… ну…. так.
Отползли в кусты. Ждать пришлось недолго. Когда загрохотал второй поезд, Тамуров протянул было руку к веревке, но Гусев предупредил:
— Нет, я сам.
Нервничая, он шептал Тамурову:
— Генка, а что, если веревка оборвется? Или взрыватель не сработает? Знаешь, у меня даже в горле пересохло.
— А вы поменьше волнуйтесь, товарищ лейтенант, — отвечал тот, строгим официальным «вы» подчеркивая свое спокойствие. — Все правильно. Как часы.
Поезд приближался.
— Пора!
Гусев дернул веревку, когда передние колеса паровоза были над миной. Сразу — облако дыма и пыли. Тяжелый удар. Паровоз свалился под насыпь. Платформы сталкивались, опрокидывались вместе с танками, падали в кусты и в болото по ту сторону полотна. Вся группа — ведь это был ее первый взрыв! — не могла оторваться от зрелища. И только Тамуров будничным голосом, едва слышным сквозь скрежет и лязг металла, сказал:
— Вот и все. Пошли.
Конечно, и он волновался, и он торжествовал сейчас победу, но считал ниже своего достоинства показывать это.
В лесу, в нескольких километрах от линии, на первом привале командир группы должен был подвести итоги операции. Но Гусев прежде всего обернулся к Тамурову:
— Ну… дай руку! Вот уж спасибо за твои уроки! Своими глазами вижу, что и один в поле воин.
А потом, погрозив кулаком далекому своему врагу, крикнул в пустоту леса:
— Что, гады? Дадим мы вам новый порядок! Будете помнить!..
Так сдавали экзамен новички. Правда, один взрыв не дает еще большого опыта. Молодых подрывников снова и снова приходилось посылать на операции с инструктором, приучая каждого к быстроте и точности движений. Но важно было то, что и на одном взрыве они собственными глазами видели разрушительную силу своего нового оружия, убеждались в его могуществе. Этой убежденности некоторым как раз и не хватало. Вспоминается интересный спор.
— Это такое средство! — горячился Тамуров и повторял слова Гусева: — Со взрывчаткой и один в поле воин. Нет теперь старой пословицы.
— Одному нельзя, — возражали ему. — Да и вообще это — не настоящее средство. Пушки, самолеты, танки — вот это так! А что пять человек с толом? Тут много не навоюешь.
Спор затянулся, горячность Тамурова не убеждала, и мне подумалось, что этих новичков надо не просто учить, не просто объяснять им, что и как, а заставлять их самих проделывать всю работу — от закладки мины до взрыва. В результате возникла партизанская диверсионная школа, оформленная специальным приказом. Инструктором в ней я назначил Тамурова.
Для наглядности обучения даже соорудили из бревен и жердей нечто вроде полотна железной дороги, которую и взрывали наши ученики.
Многие товарищи, сделавшиеся впоследствии большими командирами, руководителями партизанского движения или просто опытными подрывниками, прошли нашу школу. Таковы: Каплун и Анищенко, командовавшие потом бригадами, Гусев — начштаба соединения, Гончарук — начштаба бригады, командиры отрядов — Патык, Сивуха, Парахин, Семенюков, Даулетканов и другие. Надо сказать, что у нас, партизан, был тогда очень хороший, хотя нигде и не записанный закон: выдвигать на командные должности только тех, кто непосредственно участвовал в боевых операциях, в подрыве вражеских эшелонов.
Школа нисколько не мешала нашим операциям. Люди и учили, и учились, и работали по лагерю, и ходили на задания. Мы систематически разрушали все окружающие нас дороги. И результаты учебы не замедлили оказаться: новички не только усвоили технику, но и заинтересовались своим новым делом. Анищенко говорил:
— Я в молодости не влюблялся так ни в одну девушку, как теперь влюбился в эту работу.
Тамуров торжествовал:
— Убедились? Я вам говорил!.. У подрывника одна минута решает все и приносит победу. По-суворовски: налетай на врага, как снег на голову.
Он был влюблен в подрывное дело еще больше, чем Анищенко, и частенько пускался в лирику:
— Что может быть лучше для нас — партизан? Паровоз на боку испускает последний дух, вагоны лезут друг на друга, крик, паника. А ты думаешь: «Что, гады, получили! Вас сюда никто не звал, и вот вам расплата. Ничего больше вы у нас не получите».
Лейтенант Криворучко, возвратившись после первой своей экспедиции, во время которой его группа взорвала четыре эшелона, восторженно говорил:
— Вот это я понимаю! Это — работа! А то ведь не успел повоевать — ранили, попал в плен. Сбежал, скитался по деревням. Начал партизанить — и гонялся за каким-нибудь полицаем или солтусом с трофейным парабеллумом. И все время меня преследовала мысль, что я не выполняю, то есть очень плохо выполняю, приказ Родины: мало бью врагов, мало приношу им вреда. А ведь я — командир, комсомолец, я присягу давал. И силы у меня есть. А вот приложить эти силы — ну, в полную меру — никак не могу… Теперь я с такой техникой наверстаю. Четыре поезда, и ведь это — только начало. Теперь мне не стыдно будет смотреть в глаза любому.
В партизанской песне, сложенной бойцами нашего отряда, так и пелось:
Всю ночь от мин услышишь перекличку,
И под откосом трески[1] поездов.
Пусть знают все: у нас вошло в привычку
Ставить мины, добивать врагов.
Составлена эта песня не совсем литературно и даже не гладко, но она характеризует настроения бойцов — желание послужить Родине и увлечение подрывной работой.
А вот стихотворение, написанное в те времена молодым партизаном Ободовским (привожу его полностью):
Мы — сыны боевого народа,
Без свободы не можем мы жить,
И ушли мы в леса, за болота,
Чтобы Родине лучше служить.
На далеких фронтах крепче стали
Оборонная сила полков.
На заводах Сибири, Урала
Не устала рука у станков.
И в землянках сидим мы недаром,
Научились врага мы следить,
Чтобы миной, гранатой, пожаром
Чаще Гитлеру в зенки светить.
За руины, грабеж и недолю,
За замученных, крики детей,
За угон молодежи в неволю
Не щадим мы фашистских зверей.
Партизанскою ночью немою
По тропинкам крадется отряд.
Небо вдруг запылало зарею —
То немецкие склады горят.
Там в кустах притаилась засада.
А машины все ближе пылят.
Взрыв гранат. По фашистскому гаду
Партизанский строчит автомат.
Все растут партизанские силы,
Месть народа, как буря, грозна.
Партизан не пугает могила:
Нам за Родину смерть не страшна.
Все операции разбирались и обсуждались после выполнения, как в настоящей школе разбираются тактические задачи. Отмечались и ошибки, и удачные действия — на этом тоже учились. Между группами и между бойцами возникало соревнование. Заведены были личные счета, своего рода партизанская бухгалтерия. Патык, исполнявший у нас обязанности начальника штаба, отмечал в общей тетради участие каждого в той или иной операции. У меня в планшете, с которым я не расставался, хранилась такая же тетрадь. В Москву сообщали весь состав группы, участвовавшей в диверсии.
