Однако есть нечто гораздо более важное, чем официальные награды. Говоря о Бородинском сражении, М.В. Семевский утверждает: «С этого, кровавой памяти, славного для чести русского солдата дня начинается длинный ряд доблестных подвигов Милорадовича. Отныне он, вместе с другими сподвижниками Кутузова, в том числе и Ермоловым, становится кумиром солдат и вполне народным русским героем. Исчислять подвиги Милорадовича в эту эпоху значило бы повторять самые блистательные страницы истории Отечественной войны»[968].
* * *
Победу — ежели она была таковой — необходимо было закрепить, для чего следовало сбить французов с занятых позиций и обратить вспять. «Князь Кутузов действительно готовился к бою на следующий день и писал графу Ростопчину: "Сегодня весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощью Божией, русское войско не уступило в нем ни шагу… Завтра надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую Святыню, с новыми силами с ним сразиться". Барклаю-де-Толли велено было распорядиться приготовлениями на следующий день, а ординарец послан объехать все линии войск, поздравить их с отражением неприятеля и объявить, что "завтра атакуем"»[969].
Вскоре боевой задор прошел, уступив место трезвому расчету, и Кутузову стало ясно, что атаковать поутру некем и нечем.
«В ночь на 27 августа с Бородинского поля тронулись к Можайску сначала артиллерия, затем пехота и конница. В 8 часов утра Наполеон обозрел поле битвы и, лично удостоверившись в отступлении русской армии, около полудня двинулся за ней, выслав по корпусу на Рузу и Борисов»[970].
«Когда мы пришли в Можайск, город казался уже опустевшим. Некоторые дома были разорены; выбиты и вынесены были окна и двери. Милорадович увидел солдата, выходящего из одного дома с разными пожитками. Он его остановил и дал приказание его расстрелять. Но, кажется, это было более для острастки, и казнь не была совершена. Мы расположились в каком-то доме, оказавшемся несколько более удобным. Генерал продиктовал мне приказы по отделению войск, находившихся под его начальством и остававшихся еще в Подольске. Тут же пригласил он меня с ним отобедать, извиняясь, что худо меня накормит… Милорадович был обыкновенно невзыскателен в своих житейских потребностях. Да к тому же, щедрый и расточительный на деньги, иногда оставался он без гроша в кармане. Рассказывали, что во время походов, бывало, воротится он в свою палатку после сражения и говорит своему слуге: "Дай-ка мне пообедать!" — "Да у нас ничего нет", — отвечает тот. "Ну, так дай чаю!" — "И чаю нет". — "Так трубку дай!" — "Табак весь вышел". — "Ну, так дай мне бурку!" — скажет он, завернется в нее и тут же заснет богатырским сном. Он был весьма приятного и пленительного обхождения, внимателен и приветлив к своим подчиненным… После этого минутного знакомства мы всегда с ним оставались в хороших отношениях»[971].
28 августа главнокомандующий отдал следующий приказ по армиям: «По случаю раны, полученной генералом от инфантерии князем Петром Ивановичем Багратионом, 2-я Западная армия впредь до Высочайшего повеления поступает в командование генерала от инфантерии Милорадовича, к коему и всем чинам, оную армию составляющим, с получения явиться»[972].
«Разбитая армия Багратиона поступила к Милорадовичу. Милорадович встретил штаб его длинной и несвязной речью, делал колкости памяти покойного Багратиона и настоятельно требовал указать ему того, к кому князь всего более имел любви и доверенности, дабы именно в лице сего последнего мог он доказать князю истинное свое великодушие и любовь к тому, кого любил и уважал — враг его»[973].
Звучит уж очень отрицательно… Но князь Багратион в то время был жив; в войсках его уважали и любили, поэтому любое неосторожное слово в его адрес могло показаться «колкостью» — а неосторожных слов в то воистину жуткое время, думается, всеми говорилось более, чем достаточно…
Войска отходили под прикрытием арьергарда, порученного Платову. Это решение вызывает недоумение: хотя казаки несколько раз отличились при отступлении от границ, сам Матвей Иванович проявил себя не лучшим образом. После Смоленска он начальствовал арьергардом объединенной армии, но 14 августа Барклай его от командования отстранил[974]. Атаман убыл в Москву и возвратился уже в канун Бородинской битвы… Характеристика, данная Кутузовым Платову после сражения, нам известна, но все же ему был поручен арьергард.
Кроме казачьего корпуса, в отряд вошли 4-й, 30-й и 48-й егерские, Волынский и Тобольский пехотные и Изюмский гусарский полки, а также — конная рота Донской артиллерии. По перечисленным наименованиям отряд выглядел вполне внушительно, но уточним, что Тобольски полк только при Бородине потерял убитыми 248 человек, пропавшими без вести — 34 и ранеными 133, тогда как ранее, при Смоленске, — 84 нижних чина убитыми, 282 — ранеными и 55 пропавшими без вести; потери Волынского полка при Бородине оказались еще большими — 240 убитых, 109 раненых и 151 пропавший… Арьергард оставался на Бородинской позиции до 4 часов утра 27 августа, после чего двинулся вослед за армией к уездному городу Можайску — князь Кутузов приказал его удерживать.
«Большая потеря в армиях и необходимость сблизиться с подкреплениями, формировавшимися за Москвой, вызвали приказание Кутузова отступать за Можайск, тем более что, следуя за нами, Наполеон ослабевал в силах. Несмотря на чрезвычайное утомление, войска с грустью приняли весть об отступлении.
Но куда отступать — на Москву или Верею и Боровск? Вот вопрос, над которым приходилось задумываться.
"Надобно идти по Московской дороге, — сказал князь Кутузов. — Если неприятель и займет Москву, то он в ней расплывется, как губка в воде, а я буду свободен действовать, как захочу"», — вспоминал Михайловский-Данилевский[975].
Кажется, в этом свидетельстве впервые звучит мысль Кутузова о возможности сдачи Москвы. Пока она высказывается предположительно: «если и займет», даже как-то легкомысленно: «я буду свободен»… Однако Александру Ивановичу стоит верить: в то время он состоял адъютантом при светлейшем.
Кстати, ведь это сын того самого Ивана Лукьяновича Данилевского, который некогда возил юного Мишу в Гёттинген и Кенигсберг, — мир тесен, и не случайно…
Вряд ли кто кроме Кутузова допускал в тот момент возможность сдачи древней столицы. Тем более — без боя.
«Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет», — без всякого сомнения заявлял Московский главнокомандующий в своих «афишках»[976].
