доверяете?
— Как раз потому, что вы страстный индивидуалист и тайный идеалист. Работать только на Советский Союз вам мало.
— Обеспечить интересы Москвы — моя главная задача.
— Возможно. Но не главная сила, которая движет вами. Впрочем, прекратим наш разговор: ни к чему хорошему он не приведет.
— Поезжайте-ка вы, если это доставит вам удовольствие, в ваше любимое кабаре, — насмешливо предложил Зорге. — Оно, конечно, посредственное заведение, но вы там сумеете развеселиться.
— Вы попали в точку, — иронически парировал Одзаки.
— Вы напрасно иронизируете. Это доказательство, что я хорошо изучил вас.
— А я вас, господин Зорге, — откликнулся Одзаки и решительно продолжил: — Но шутки в сторону: мне совершенно ясно, что мотор, который движет вами, — это безответная любовь к Германии.
Изборожденное морщинами лицо резидента исказилось страшной гримасой: Зорге безуспешно пытался изобразить едкую насмешку. Он изо всех сил сжал пальцы правой руки, сунул кулак под стол и стиснул зубы так, что острая боль пронзила подбородок.
Но через минуту Зорге взял себя в руки и выдавил:
— Дурная шутка.
Одзаки повел широкими плечами и сказал:
— Сожалею.
Склонившись вперед, собеседники сидели несколько секунд молча, уставившись друг на друга.
— Заходит ли ваше недоверие ко мне так далеко, — прервал молчание Зорге, — что вы откажетесь в дальнейшем поставлять мне необходимые материалы?
— Нет, конечно, — успокоил Одзаки. — Я убежден, все важнейшие материалы вы передадите в Центр. Беспокоит лишь мысль о том, что часть моих сведений вы доведете до сведения немецкого посла. Ведь вам нужно укрепить свои позиции и крепче привязать его к себе.
— Если такое случится, то вовсе не потому, что я хочу помочь победе Германии, а для того, чтобы способствовать быстрейшему прекращению кровопролития. Поймите, я отнюдь не желаю помочь Третьему рейху, господин Одзаки. Ни в коем случае.
— Видно, вы очень убеждены в этом, господин Зорге.
— За это я ручаюсь всей своей жизнью. Вы видите, господин Одзаки, я жил, боролся и проливая кровь за Германию. Но от этой Германии я получил в благодарность пинок под зад. Веймарская республика заставила меня голодать и вести бродячий образ жизни. И я познакомился с народом, который безмерно гордился своими великими глупостями и был готов вновь повторить их. Затем пришли нацисты. И что же? Они убили моих лучших друзей, замучили родных. А сейчас те же нацисты подкупили последнего порядочного немца, которого я уважая и любил, и превратили его из честного солдата в великогерманское пугало и продажного посла. Вот так потерял я все, чем дорожил: отечество, семью, друзей — и самого себя. А что осталось?
— Что осталось у вас, господин Зорге?
— Скажу откровенно: остался Советский Союз. Отечество всех трудящихся.
Одзаки ближе придвинул голову.
— А если вы разочаруетесь? — тихо спросил он.
— Этого никогда не будет, — ответил Зорге, но его голос прозвучал неуверенно, и он повторил: — Этого никогда не сможет быть.
Помолчав немного, Рихард вдруг громко крикнул:
— Это просто немыслимо!
Одзаки бросил на Зорге вопросительный взгляд. Он вдруг куда-то заспешил и быстро поднялся:
— Я должен идти, у меня совсем не осталось времени.
— Да валяйте хоть к черту, — проворчал Зорге.
Одзаки едва заметно улыбнулся.
— Надеюсь, вместе с вами, — парировал он. Затем японец протянул Зорге короткую мясистую руку: — Следующие приложения вы получите через Мияги. Всего доброго.
Они пожали друг другу руки. Одзаки немного помедлил, но затем повернулся и двинулся к двери. У выхода он остановился и сказал:
— В конце концов мы всегда останемся одинокими. В мире не существует сообщества, которое является навеки прочным. Мы вечные одиночки. Наша величайшая мудрость — преждевременный уход в небытие.
Одзаки ушел. Зорге долго не отводил взгляд от двери, которая закрылась за коренастым, неуклюжим Ходзуми. В ушах Рихарда все еще звучал хрипловатый и в то же время певуче-тонкий голос Одзаки, заполнявший отдельный кабинет ресторана, выразительный, странно монотонный, всюду проникающий голос. Этого человека нельзя было не любить. С ним можно было не согласиться, но нельзя было не уважать.
Все еще не отводя глаз от двери, Зорге нащупал стоявшую на столе бутылку виски. Но она оказалась пустой. Он беспомощно огляделся вокруг. Окружавшее его помещение было светлым и чистым. В нем не хотелось ни пьянствовать, ни предаваться размышлениям.
Рихард покинул «Райнгольд» и поплелся по Гинзе. Он разглядывал встречавшихся людей. Белые, коричневые и желтые лица. В них голод, спешка, жадность и то усталое равнодушие, которое характерно для последней стадии разочарования. И только изредка виднелись лица, которые отражали радостные отблески счастья.
Зорге с горечью констатировал: здесь, на шумной Гинзе, в центре дешевых удовольствий, ему почему-то приходят на память его беззаботные детские и юношеские радости, которые он пережил в берлинском районе Ланквиц. Игры в чистеньких скверах с весело хихикающими соседскими сорванцами, развлечения на Руммельплац под разудалые мелодии духового оркестра, дикие пляски в небе воздушных шаров и катанье до головокружения на карусели, воскресные прогулки по лесу в поначалу чистеньком бело-голубом матросском костюмчике, который к вечеру становился похожим на спецовку угольщика. Довольный отец, счастливая мать, любимый брат, добрые друзья, веселые девочки — все это исчезло с ужасной Первой мировой войной и не возродилось в промежутке до второго вселенского побоища.
Зорге остро ощутил потребность выпить что-нибудь покрепче, чтобы забыть все это. И ему мучительно захотелось сотворить что-нибудь такое, что отвлекло бы его от мысли о выпивке. Он остановил такси и приказал отвезти его в немецкое посольство.
Там Зорге пошел к Майзингеру. У атташе по вопросам полиции его всегда хорошо принимали. Живой, энергичный Майзингер постоянно искал возможность пообщаться с внимательно слушающим собеседником, соратником, единомышленником и товарищем по оружию. Но особенно привлекали его опытные партнеры по игре в покер, а Зорге был именно таким. С ними атташе готов был встретиться в любой момент, не считаясь с занятостью по службе, временем
