Обстановка ясная, оставалось жить дальше, спокойно делать газету, собирать материал, ездить по отрядам. Не знал Славка только того, что оттеснение трубчевских отрядов на левый берег не было местной операцией врага, даже не было боевой разведкой, а было приготовлением, зачисткой, выравниванием линии перед крупно задуманным походом против партизан Брянских лесов, против южной группы емлютинских отрядов, против соединений Федорова в Новозыбковских лесах и отрядов северо-западнее Бежицы. За Новозыбковом и в Бежицких лесах уже шли бои. Но это было далеко. И в целом о замыслах врага не знали еще и в штабе, там узнают об этом много позднее. В полном неведении Славка разъезжал по отрядам, а сегодня, например, вернулся из Салтановки, где за деревней, в чистом поле, по ночам приземлялись "Дугласы", привозили боеприпасы, оружие, увозили на Большую землю раненых партизан, иногда пленных фашистов, если они представляли интерес там, в Москве. Славка провел ночь на аэродроме, видел, как зажигали сигнальные костры, вместе с другими прислушивался к ночному небу, ловил ухом возникавший во тьме и нараставший постепенно родной гул моторов, видел в ночном небе темное тело снижающегося самолета, приземление, пробежку вдоль костров и немедленное тушение этих костров, выполнивших свое назначение и теперь уже лишних и даже опасных - могут привлечь внимание пролетающего случайно врага. И главное - вздох облегчения, когда самолет приземлился, гулко коснулся колесами партизанской земли. И все бегом, обгоняя друг друга, несутся к этому дорогому гостю ночной Родины, ночной Москвы. А из дверцы уже высовываются во внушительных шлемах пилоты, сходят на землю, обнимаются, и Славка в темноте протиснулся к пилотам и тоже обнялся с ними. Все-таки сентиментальность, слабость на слезу продолжает жить в характере Славкином. Где-то он вычитал, что слаб на слезу был Максим Горький. Это утешало, хотя речь шла о пожилом Горьком, а Славка был еще молодой. А какие ребята! В шлемах, комбинезонах, все у них красиво, все подогнано, и сила идет от них особенная, а главное - с Большой земли они, и опять будут там, в эту же ночь, через несколько часов. Какие ребята! Курят, улыбаются в темноте, белыми зубами сверкают. В первую минуту, когда с ними облапишься, запахом тебя обдаст резино-бензино-самолетным... Алексей Максимович тут бы вообще ревел белугой.
Утром разбирали почту, по отрядам сортировали, Славка присутствовал при этом и сам, своими глазами, увидел солдатский треугольник на свое имя - Холопову. Почерк отца. Письмо давнее, больше двух месяцев скиталось где-то по войне. А вот из дому ничего нет. И Оля больше не пишет. Да, Ванюшка погиб. Славка как о живом вспомнил, все как-то не верилось и даже забывалось, что Вани нет, а ведь убит он уже давно. Хотя бы одним глазком взглянуть на свой Прикумск, на дом с мамой, на Москву бы взглянуть и сразу сюда, без всяких оттяжек; взглянул бы - и назад, сюда, в лес.
Когда из Москвы разъезжались, - в школе еще жили, общежитие под госпиталем занято было, - перед отъездом в этой школе, на Кривоколенном, выпивали, прощались, так сказать. Кто-то поднялся и тост предложил - "за встречу". А ему помешал другой, толстяк был такой, мудрый, неуклюжий, Зиной звали, Зиновием. Зина сидя сказал: "Без победы не будет встречи, пьем за победу".
Конечно, немного высокопарно, по-книжному, - Зиновий вообще всегда по-книжному выражался, - но верно. Только победа сведет Славку и с Москвой, и с домом, и со всеми, кто останется в живых. Сам-то Зиновий погиб в первые дни войны. Славка этого не знает.
Нет уж, не надо ничего, даже одним глазком не надо; победим, закончим эту войну, тогда - всеми глазами и сколько угодно, а сейчас не надо.
Там, в Салтановке, Славка прочитал письмо отцово, чуть ли не по буквам, хотелось вычитать из него больше, чем было написано, но отец оставался верным себе и тут, на войне. Он свято относился к правилам, предписаниям, к закону вообще, он был и оставался бухгалтером. Ничего определенного, никаких названий городов или сел, никаких ни боев, ни сражений - ничего этого не полагалось, одни только общие слова: бьем фашистов (а сами в это время отступали со страшной силой), Гитлеру загоним осиновый кол, мать пишет - дома все хорошо; все твои письма, Слава, печатаются в нашей дивизионной газете. Где он со своей дивизионной газетой - на севере, на юге, в Архангельске или в Крыму, или, может быть, в Африке - ничего этого не узнаешь из письма.
А было что написать. И Славкин отец давно уже был другим человеком, который до этой поры спал в нем, как спал в слесаре Кошелеве партизанский Чапай, как в буфетчике Марафете спал... один только черт знает, кто спал в этом несчастном Марафете...
Боже мой, какая огромная земля - моя Родина, и кругом война. На Кавказе война, в Крыму война, на Севере и под Ленинградом, на Дону и на Днепре, в лесах Белоруссии, Смоленщины, в Брянских лесах - кругом война, льется наша кровь. Третьего июля пал Севастополь. В середине июля Гитлер бросил на Средний Дон миллион своих головорезов, тысячу танков, две тысячи самолетов. Потекла кровь по тихому Дону. Немец рвался к Сталинграду, к своему позору, к своему будущему трехдневному трауру...
Письмо Славкиного отца читали по очереди. Сначала Александр Тимофеевич, потом печатник Иван Алексеевич, потом Нюрки - Морозова и Хмельниченкова. Быстрый, всегда куда-то спешащий Николай Петрович влетел в редакцию, кося, оглядел помещение, все, что надо, увидел, оценил, подошел к Нюркам, не говоря ни слова, взял у них письмо, быстро пробежал строчки, написанные химическим карандашом, вернул со словами: "Набрать в номер".
А писавший два месяца назад это письмо Славкин отец, старшина роты, обветренный и обожженный солнцем до черноты, одетый по-старшински во все добротное, чуть кривоногий, как степняк, чуть смахивающий широкими скулами на калмыка, переобувался сейчас под малым курганом. Накормил роту, проверил хозяйство перед походом и под курганом присел переобуться. Солнце уже скатывалось к пыльному горизонту, но жара не спадала, как будто еще душнее стало в степи.
297-я дивизия формировалась в Ставрополе, в нее и попал из своего Прикумска Славкин отец, по мобилизации, в самом начале войны. Смерть пока миновала Ивана Петровича Холопова. Отогнали немцев от Изюма и теперь стояли за городом, в степи, под тремя курганами. А сегодня, когда читалось письмо Ивана Петровича в Брянском лесу, дивизию снова перебрасывали на новый участок. Значит, немец прорвал оборону где-то.
- Старшина, может, ты знаешь, куда идем-то?
- Туда, где немец прорвал, в другое место нас не пошлют, - это отец Славкин говорил в тот самый час, когда Николай Петрович сказал: "Набрать в номер". - Немец не любил нашу дивизию, где прорыв, значит, и нас туда.
