Как бы то ни было, одна и та же раздражающая картина смерти и разорения тянулась непрерывно на 150 верст пути, и чем далее продвигались мы к Адрианополю, тем живее и ярче становились следы той неумолимой судьбы, которая обрушилась ныне на мусульманское население. Стали попадаться на пути между мертвыми и живые еще переселенцы, отставшие от своих семейств. Вот женщина, крепко обвившая руками телеграфный столб и плотно прижавшаяся к нему, она еще дышит. Мы предлагаем ей хлеба и вина. Она напрягает последние силы, чтобы спрятать поглубже в фату свое лицо, и с усилием отрывает руку от столба, чтоб отмахнуться от нашего хлеба и вина. Она всецело отдалась судьбе и к завтрему умрет от голода или закоченеет в ночь у телеграфного столба. Там, далее, мы видим среди трупов, разломанных телег, лошадиной падали мальчугана лет трех или четырех. Он сидит одиноко, поджав ноги, и наклонился над остатками потухающего костра; тут же около костра валяется труп старика в чалме; тощая собака обнюхивает труп. Казак-кубанец подъезжает к мальчугану и, не спрашивая его согласия, берет его к себе на седло, завертывает в бурку от холода и продолжает путь. Наши казаки подобрали много брошенных на дороге малых детей. Принц Ольденбургский нагрузил санитарные фуры и обозы своей бригады сотней подобранных на пути старцев, детей и женщин. Но эти голодные и умирающие на дороге мусульмане сами ни единым знаком, ни единым взглядом не молят о помощи и не ищут сострадания. Вчера они были тут господами, сегодня устилают здесь путь своими трупами, но спокойно, без ропота отдаются они постигающему их року.
Мы видим по временам партии болгар, шныряющих между разломанными телегами. Болгары роются в брошенном турецком имуществе, выбирают себе годные куски; тащат одеяла, посуду, одежды и навьючивают этим добром волов и лошадей, увозят уцелевшие телеги. Минутами нас возмущает эта картина. Мы подъезжаем к болгарам с угрозой, приказываем бросить награбленные вещи. Но болгарин, всегда застенчивый и пугливый, обнаруживает внезапно энергию, уверенность.
– То мое! – отвечает он твердо на наше приказание. – То отняли у меня турки.
Еще далее по дороге попадаются целые группы еле передвигающих ноги старцев, женщин с грудными детьми за спиной; они делают пять шагов вперед и присаживаются в изнеможении на землю. Еще далее группы становятся многочисленнее: все восточные типы, пестрые цвета, все усталые, убитые лица. Разбежавшись в первую минуту нашего появления за Филиппополем, они мало-помалу собираются снова близ Адрианополя и выходят на дорогу, чтобы продолжать свой путь на Истамбул. За Германлы мы нагоняем уже целый движущийся обоз: арбы и телеги скрипят, в них лежат больные и слабые, остальные идут по бокам пешком; женщины отворачиваются от нас, прячут свои лица в фату или просто обращаются к нам спиной. Чем дальше, тем обоз становится многочисленнее: арбы двигаются по четыре, пять и шесть рядов подряд, народа идут массы, словно река, колыхающаяся разноцветными, пестрыми волнами. Эта река течет, не обращая на нас внимания, занятая лишь своим собственным течением, не смешиваясь с нами, не обращаясь к нам. Это – переселение народа, нечаянно застигнутое нами. Оно продолжает на глазах у нас свое отдельное течение. Его волны уже нахлынули в Константинополь. Дальнейший их путь еще неизвестен. Мы застали на своей дороге только следы этого отлива мусульманского мира из его прежнего ложа.
Гурко прибыл 12 января в Германлы, где остановился на ночлег. От Филиппополя до Германлы турки сожгли все мосты на железной дороге, и поезда могут двигаться к Адрианополю, только начиная с Германлы. На станции железной дороги оказалось несколько вагонов и локомотивов, и 13-го Гурко продолжал путь к Адрианополю по железной дороге. После многих дней, проведенных на просторе, и непрерывной верховой езды, вагон кажется нам тесным и душным ящиком, в котором нас заперли на несколько часов. Из окон вагона мы видим с одной стороны холмистую местность, переходящую вдали в высокие горы, с другой тянется влажная низменность, поросшая рощами кипарисовых деревьев. По ней шумит Марица зеленоватыми волнами, то пропадая за деревьями, то вновь выходя на простор. День стоит солнечный, теплый. На всем лежит золотистый блеск. Мелькают на шоссе фуры, зарядные ящики, орудия, обозы, казачьи сотни, солдаты, идущие в колоннах поротно, побатальонно, с ружьями на плечах, словно движутся правильные серые квадраты, ощетинившиеся тысячами штыков. У полотна железной дороги течет все та же тесно сплоченная пестрая масса переселенцев. Вот промелькнули грозные укрепления, возведенные турками на естественных и искусственно насыпанных холмах. Раздаются звуки военной музыки, барабанный бой. Почетный караул на станции отдает честь подъезжающему генералу Гурко. Поезд остановился.
Генерал Скобелев встречает Гурко на станции, они обмениваются приветствием, и мы направляемся все через минуту верхом в город. До города три-четыре версты. Мечеть «Султан Селим» высится своими четырьмя минаретами и подавляет своей громадой остальные постройки. Вот и узкие улицы, и дома с навесами. Толпа любопытных смешанной национальности: греков, болгар, армян, евреев, несколько турок, наполняет улицы, раздвигается и теснится, чтобы дать дорогу. Из окон выглядывают женщины. Все смотрят на Гурко. «Гурко, Гурко», – слышится постоянно в толпе. Гурко останавливается на минуту, чтобы выслушать приветствие и короткую молитву, произносимую то болгарским епископом, то армянским, то еврейским раввином, наконец греческим митрополитом Дионисием. Этот Дионисий, известный турокофил, благословивший не так давно турецкие войска, шедшие на войну с Сербией, теперь благословляет нас.
Адрианополь был занят отрядом генерала Скобелева без выстрела, хотя турки и приготовили вокруг Адрианополя 72 укрепленные позиции для встречи русских перекрестным огнем. Эти позиции были рассчитаны на помещение в них стапятидесятитысячной армии, но армия эта, как известно, не дошла до Адрианополя. Часть ее положила оружие на Шипке, часть уничтожил Гурко у Филиппополя. Небольшой гарнизон Адрианополя в шесть тысяч солдат покинул город 6 января, едва только услыхал о поражении Веселя и Сулейман-паши. Вали адрианопольский Джемиль-паша со всеми гражданскими властями уехал в Константинополь тоже 6 января вечером. Гарнизон и власти скрылись из Адрианополя до того поспешно, что бросили на станции железной дороги 26 орудий, воображая, что русские уже близко и что орудия не поспеют увезти. По отъезде властей город остался на попечении иностранных консулов. В городе началась тревога. Никто из жителей не проводил ночи спокойно у себя дома. Хотя пять шестых мусульманского населения и покинули Адрианополь, в городе еще оставались вооруженные мусульмане; множество переселенцев проходили мимо города, могли ворваться в город черкесы и башибузуки. Джемиль-паша оставил, по требованию консулов, 72 солдата для охранения Адрианополя. Эти солдаты держали патрули в городе, но их было слишком мало. Жители вооружались сами и проводили тревожные часы в страхе возможного нашествия башибузуков или черкесов. Русских они ждали с нетерпением и решили выслать депутацию навстречу русским. Депутация эта дошла до местечка Мустафа-Паша, куда вступала в то время кавалерия под начальством генерала Скобелева. Депутация поднесла Струкову хлеб-соль и ключи, как символ сдачи Адрианополя, и просила Струкова поспешить занятием города, – это было 8 января. 10-го вошел в город Скобелев; 13-го приехал Гурко.
