«Заказываю икону Св. Троицы в батальонную столовую в память моего трехмесячного заведования продовольствием первых четырех рот. Запасаюсь книгами и руководствами к командованию отдельной частью. Начал с книги Карцева. Читаю и историю Преображенского полка».
«За семейным обедом у Сергея Государь взглянул на меня… поднял стакан вина и проговорил: „Измайловский полк!“ За 7 лет службы в полку я ни разу не слыхал этого от Государя».
* * *
Все эти дни у Константина болела голова. Волнения, суета, внимание петербургского общества. «Собою владеть ты умей, научиться пора хладнокровью…» Он только в стихах умел давать подобные советы. Сам был спокоен только внешне, все бури носил в сердце. «Оттого оно и не выдержало», — скажет через годы дочь Татьяна.
На фамильном царском обеде в Аничковом дворце всё семейство поздравляло Константина с почетным назначением. Когда встали из-за стола, Великий князь подошел поблагодарить Александра III за обед и за милость.
— Я рад, что это решено. Но сознайся, Костя, ты согласился не без борьбы?
Константин молча кивнул.
— И все-таки хорошо, что ты воспользовался случаем, а то Бог знает, когда еще ты дослужился бы до командования полком. — Государь улыбнулся улыбкой давнего друга молодости.
Что он имел в виду? Неумение Константина делать карьеру и его скромность? Или угадывал свою недолгую жизнь?
Незадолго до полуночи военный министр прислал приказ, которым Константин был произведен в полковники за отличие. Он явился на выход во дворец в густых эполетах, при шпорах. Государь поздравил и шутя сказал: «Ты теперь почти генерал и заважничаешь».
Дагмара прикрыла улыбку шелком веера, а взгляд был мягким.
* * *
«Петербург. Пасха. — Я более не ротный командир.
На душе у меня грустно. Пришло это в светлый праздник. Я упрекал себя, что недостаточно благодарен Богу за те счастливейшие 7 лет, что командовал Измайловской ротой…
Люди выстроились в коридоре. Минкельде сказал, что хотя словами и нельзя выразить, что чувствуешь перед разлукой, но на прощанье хочется им благословить меня. Он вызвал Шапошникова. Вышел перед фронт Василий Александрович и заговорил: в руках у него была складная икона св. царя Константина и Николая-угодника, оббитая красным бархатом. Что он говорил — слово в слово не припомню, знаю только, что говорил хорошо, задушевно, со слезами в голосе. У меня тоже слезы выступили. Я велел людям зайти справа и слева и сам стал говорить… Потом с каждым поцеловался троекратно. Мне казалось, что я — словно покойник, и лежу в гробу, и что они один за другим подходят ко мне с последним целованием. Я сказал им: Христос с вами, — да только голос оборвался, и я окончательно заплакал».
Шло время. Как-то Константин не удержался и приехал в Измайловский полк. Здесь делался смотр молодым солдатам 1-го батальона, значит, и его бывшей Государевой роте. Он волновался так, будто сам сдавал экзамены или все еще командовал ротой. Словесность его солдатики сдали лучше всех трех рот. В строевом отношении были хороши, но от других не отличались. Да и не в смотре было дело. Константин знал главное: он воспитал отличных солдат.
Смог бы он сейчас на одном вздохе написать поэтическое послание своим солдатам, как сделал это когда-то, счастливо служа Измайловским ротным командиром?
… Не по нутру мне запад душный.
Вдали от всех забот и дел.
Благословляя свой удел,
Здесь можно б жизнью наслаждаться!
Но не могу я дня дождаться,
Когда вернусь отсюда к вам,
К занятьям, службе и трудам.
Кто встретит с рапортом меня?
Жильцов ли дюжий, краснощекий,
Иль ваша слабость и моя,
Сам Добровольский черноокий,
Невозмутимый малоросс,
Несообщительный, безмолвный.
Чей нрав, противоречий полный,
Для нас загадочный вопрос?
Или Якимов бородатый,
Неповоротливый толстяк?
Иль молодец щеголеватый
Лихой, воинственный Ермак
С коронационного медалью
И штуцерами на часах?
Или Рябинин мой с печалью
В больших задумчивых глазах,
С лицом разумным и красивым,
Сперва считавшийся ленивым,
Теперь же — воин хоть куда,
Иль Фрайфельд с несколько еврейским
Оттенком в речи и чертах?
В ноябрьский день холодный, мрачный
В казарме снова буду я.
И в третий взвод направлюсь я,
Там с виду важный и дородный,
Степенный Лапин ждет меня,
А с ним Белинский плутоватый
И Захарчук молодцеватый,
Усы потуже закрутив,
И шапку на бок заломив…
Теперь в четвертый взвод мне с вами
Еще осталось заглянуть.
Там, широко расправя грудь
И пожирая нас глазами,
В дверях Хрисанф Васильев ждет.
С ним на маневрах прошлый год,
Когда, под Павловским редутом,
Вблизи Кархгофской высоты,
Всю ночь служили нам приютом
Канавы, камни да кусты,
Лежал я рядом до рассвета.
Ах, ночь безоблачная эта
При лунном блеске, при звездах…
* * *
За стол с бумагами засяду
Я в канцелярии моей.
И Павел Вальтер, писарь ротный,
Всегда опрятный, чистоплотный,
Читавший Шиллера, едва ль
Не все его стихотворенья
На память знающий. За чтенье
Французской книги «Жерминаль»
Чуть не подвергнутый взысканью,
Мне даст бумаги подписать;
И выводя и чин, и званье,
Своею подписью скреплять
Без счета рапорты я буду
И кипу сведений, и груду
Различных списков (без чего
Нельзя добиться ничего).
Гончаров прочитал тогда эти эпистолярные стихи и заключил: «Сократить. Подтянуть. Ужать. Похерить нескольких солдатиков, хотя некоторые — живые портретики. Вот те бы, которые поживее, и оставить».
К. Р. ничего не сделал. Не смог: у каждого «портретика» было живое имя.
Пристрастие к своей роте так и осталось…
По случаю вступления в командование Преображенским полком Константин должен был явиться к Государю. Александр III поцеловал его, поздравил. Константин не выдержал:
— Мне страшно принимать полк…
— Я понимаю. Ведь не прошло и недели, как ты командовал только ротою. Дагмара говорит, что над тобою светит звезда. Какой тайный смысл она в это вкладывает — я не знаю. Но мы с тобой ей должны верить.
