Но очень скоро Пруст снова обрел безмятежность художника, который знает, что его творение прекрасно: "Ну и что с того? Скажите же себе, что подобное случается со всяким. Я видел статьи Франса, уже знаменитого к тому времени, и чей ясный гений, казалось, безразлично улыбался любому читателю - они были отвергнуты в "Тан" как неудобочитаемые, и заменены в последний момент невесть чем; а в "Ревю де де монд" его роман "Таис" нашли столь плохо написанным, что, испросив разрешение прервать публикацию, заявили, что в любом случае не смогли бы оставить его на обычном месте романа с продолжением. Те же самые издания сегодня оспаривают друг у друга его прозу, которая в точности такая же, как и прежде, и, уверяю вас, даже сам он не предполагает, будто это из-за того, что стал писать талантливей..."
После нового провала Пруст уже без колебаний решил печататься за счет автора. Его друг Рене Блюм, брат Леона, приятный человек с висячими белокурыми усами, обладавший вкусом и природной добротой (Марсель познакомился с ним около 1900 года у Антуана и Эмманюеля Бибеско), хорошо знал Бернара Грассе, издателя нового, без больших капиталов, но молодого, умного и одержимого самой благородной страстью к своему ремеслу, который примерно в то же время открыл Жироду. Пруст попросил Блюма выступить посредником и действовать быстро: "Я давно работаю над этой книгой; я вложил в нее лучшее из моей мысли; теперь она требует гробницы, которая заполнится раньше, чем моя... Не говорите мне: "Но, дорогой друг, Грассе будет рад издать ее за ваш счет..." Я очень болен, я нуждаюсь в уверенности и отдыхе..." Рене Блюм тотчас же приступил к делу, и в феврале 1913 года рукопись была передана Бернару Грассе. Будучи хозяином своих решений, поскольку полностью покрывал все издержки, Пруст пожелал опубликовать первый том в шестьсот страниц без абзацев даже для диалогов: "В непрерывный текст входит больше слов...", - говорил он. Луи де Роберу удалось убедить его ограничить первый том пятьюстами страницами и согласиться на несколько редких абзацев. Почитателям шедевра его название кажется таким естественным, так крепко укоренившимся в их вселенной, что им трудно представить себе, после скольких долгих обсуждений оно было выбрано.
Пруст Луи де Роберу: "Я бы хотел совсем простое заглавие, совсем неброское. Общее название вы знаете: "В поисках утраченного времени". Нет ли у вас возражений против "Шарля Свана" для первого двойного тома (если Грассе согласится на два тома в одном футляре)? Но если выйдет один-единственный том в пятьсот страниц, меня это название не устраивает, потому что последнего портрета Свана там не будет и, таким образом, моя книга не выполнит обещание, данное заглавием. Может, вы предпочитаете "Пока не занялся день"? (я нет). Мне пришлось отказаться от "Перебоев чувства" (первоначальное заглавие), от "Заколотых голубок", от "Прерывистого прошлого", от "Вечного поклонения", от "Седьмого неба", от "Под сенью девушек-цветов", от названий, которые, впрочем, станут главами третьего тома. Я, кажется, говорил вам, что "В сторону Свана" появилось из-за двух "сторон", что были в Комбре. Вы же знаете, как говорят в деревне: "Пойдем в сторону господина Ростана?.."
P. S. Может, вы предпочитаете в качестве заглавия "Сады в чашке чая" или "Век имен" для первого? "Век слов" для второго? "Век вещей" для третьего? Сам бы я предпочел "Шарль Сван", но с указанием, что это не весь Сван: "Первые наброски Шарля Свана".
Наконец, 12 ноября 1913 года "Тан" в большой статье Эли-Жозефа Буа объявила о назначенном на завтра выходе в свет "Поисков утраченного времени" у Грассе. Этой редкой привилегии добилась Мари Шейкевич, давняя подруга Пруста, которая была очень близка с Адриеном Эбраром, директором "Тан". Буа нашел писателя лежащим "в комнате с вечно закрытыми ставнями". Пруст сказал ему, что сожалеет о разбивке произведения на части: "Не издают одну книгу многими томами. Я как человек, владеющий слишком большим для современной квартиры ковром, которому пришлось его разрезать..." (Этот прустовский образ явно происходит с бульвара Осман.) После чего объяснил, что его книга представляет собой развернутое во времени психологическое эссе, где ощущение истекшего времени дадут, изменяясь сами персонажи: "Моя книга, быть может, станет опытом серии романов о Бессознательном, я бы ничуть не постыдился сказать бергсоновских романов, если бы так считал, но это было бы неточно".
Хотя и выразив в интервью для "Тан" свою признательность Кальмету, которому "Сван" посвящен, Марсель, с отцовской тревогой следивший за рождением собственного детища, должен был с грустью признать, что "Фигаро", дружественная газета, приложила мало стараний на пользу его роману. Марсель Пруст Роберу Дрейфусу: "Я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы обо мне говорили, я далек от этого. Но это произведение по-настоящему значительно... Если вам удастся добиться отзыва, я бы хотел, чтобы там не фигурировали эпитеты "утонченный", "изысканный", равно как и упоминание о "Забавах и днях". Это сильное произведение, на что притязает по крайней мере..." Сильное произведение... Вернее не скажешь, однако немногие читатели, даже среди расположенных к нему, смогли тогда увидеть это.
"Фигаро" с лихвой искупила свой грех замалчивания. Она опубликовала не только отзыв Робера Дрейфуса и критическую статью Франсиса Шевасю, но также напечатала на первой полосе большой очерк Люсьена Доде, который проявил "возвышенное благородство", и написал статью, которую Пруст был бы непрочь написать сам. Правда, с присущим семье Доде знанием деревни и цветов он замечал автору, что 1) цыпленка не едят в тот же день, как зарежут; 2) вербена и гелиотроп не цветут одновременно с боярышником. Марсель пытался оправдаться, описывая свои добросовестные изыскания во "Флоре" Гастона Бонье, где, по его словам, уже выяснил, что не следовало помещать в живые изгороди Комбре в одном месяце цветущие боярышник и шиповник.
Марсель Пруст Люсьену Доде: "Мой дорогой малыш, я проснулся почти умирающим и услышал ваш зов из "Фигаро", словно мертвецы на том Страшном Суде, который вы некогда представляли; и я восстал с одра своего подобно мертвецам на портале Нотр-Дам, разбуженным архангелом..." Тем временем Жак-Эмиль Бланш, другой архангел, вострубил в "Эко де Пари", Морис Ростан - в "Комедиа", Суде - в "Тан". "Суде первым отметил то, что несколько лет спустя станет своего рода открытием", - говорит Леон Пьер-Кен. На самом деле статью Суде заказал Эбрар, его директор, и опять по настоянию Мари Шейкевич. Критики получили свой шанс.
Но публику этот архангельский трубный глас оставил совершенно безучастной. Друзья с основанием твердили слово "гений". Читатели были глухи: "Это, - говорили они, - лишь мнение нескольких светских людей о другом светском человеке". Те, кто знал автора в лицо, читая эти хвалебные статьи, говорили: "Марсель Пруст? Малыш Марсель из Рица?" и пожимали плечами. Анатоль Франс, получивший "Свана" со следующей дарственной надписью: "Первому учителю, величайшему, любимейшему", признался, что не смог его осилить, и впоследствии сказал госпоже Альфонс Доде, любившей эту книгу, когда она заговорила с ним об авторе: "Я был с ним знаком и написал предисловие к одному из его первых сочинений. К несчастью, он, кажется, стал неврастеником до крайней степени: даже не встает с постели. Ставни у него закрыты весь день и вечно горит электричество. Я ничего не понимаю в его книге. Хотя он был приятен и полон остроумия. Обладал очень острой наблюдательностью. К сожалению, вскоре я перестал видеться с ним..." [211]
