Короче, говоря словами современного златоуста, все «хотели сделать как лучше, а получилось как всегда»: интеллигенция хотела пошуметь, интеллигенцию обидели и при этом наворочали делов на сотни лет рыданий вперед.
Как написал 14 февраля 1837 г. великому князю Михаилу Павловичу А. П. Вяземский, «объявили, что мера эта была принята в видах обеспечения общественной безопасности, так как толпа, будто бы, намеревалась разбить оконные стекла в домах вдовы и Геккерна. Друзей покойного вперед уже заподозрили самым оскорбительным образом; осмелились со всей подлостью, на которую были способны, приписать им намерение учинить скандал, навязывая им чувства, враждебные властям, утверждая, что не друга, не поэта оплакивали они, а политического деятеля. В день, предшествовавший ночи, на которую назначен был вынос тела, в доме, где собралось человек десять друзей и близких Пушкина, чтобы отдать ему последний долг, в маленькой гостиной, где все мы находились, очутился корпус жандармов. Без преувеличения можно сказать, что у гроба собирались в большом количестве не друзья, а жандармы…»
Советские пушкиноведы договорились до того, что будто, опасаясь народных волнений в связи с кончиной Пушкина, царские власти назначили на 2 февраля 1837 г. («т. е. на другой день после отпевания Пушкина, когда его тело было еще в подвале Конюшенной церкви») военный парад, под предлогом которого «… около 60 тысяч кавалерии и пехоты в полном вооружении, в походной форме, со всеми обозами, без обычной всегда обязательной подготовки были вызваны на площадь к Зимнему дворцу… Приведенные документы углубляют наше понимание социального смысла гибели Пушкина, углубляют ее суровый трагизм, косвенно показывают, кто стоял за спинами Геккернов, обнажают поразительное двуличие Николая». Осуждать и высмеивать авторов этих строк не станем: так в те времена делались «научные карьеры». Писали и о том, что церковь была выбрана специально, чтобы оскорбить память поэта, — Конюшенная, то есть Конская (это была одна из самых привилегированных церквей столицы, более привилегированная, чем Исаакиевский или Казанский соборы!). Подобные глупости не только проходили, но даже с пониманием приветствовались. Если кто думает, что нынешние «научные» писания честнее, пусть перекрестится и сплюнет через левое плечо. Все то же, только акценты смещены теперь в сторону обличения сталинизма.
А вот мнение обо всем случившемся самого посланника Геккерена, он высказал его в письме Екатерине Гончаровой-Геккерен от 29 января 1837 г.: «Жоржу (Дантесу. — В. Е.) не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир».
3 февраля 1836 г. в 22 часа началась прощальная панихида. В 1-м часу ночи 4 февраля ящик с гробом разместили в санях и в сопровождении «дядьки» поэта Никиты Тимофеевича Козлова (1778–1851) — он единственный ехал в санях с гробом и всю дорогу не покидал своего барина, — друга семьи Александра Ивановича Тургенева[167] (1784–1846) и специально снаряженных жандармского капитана и почтальона отвезли в Святогорский монастырь. Расстояние от Петербурга до Пскова проделали за 19 часов, то есть лошади мчались всю дорогу с великой скоростью — в среднем 15 верст в час.
Утром 6 февраля Александр Сергеевич Пушкин был предан земле.
Склеп, в котором ныне покоятся останки поэта и его матери, был сооружен в 1841 г. хлопотами Г. А. Строганова. Тогда же установили и известный памятник работы Александра Ивановича Пермагонова.
17
После дуэли было начато уголовное расследование по военной линии, поскольку Дантес был поручиком Отдельного гвардейского корпуса в составе Кавалергардского полка, а Константин Карлович Данзас являлся инженерным подполковником. 29 января 1837 года командующий корпусом, в котором служил Дантес, генерал-адъютант Карл Иванович Бистром (1770–1838) официально доложил о случившемся императору, а тот повелел судить обоих дуэлянтов военным судом. Под суд был отдан и секундант К. К. Данзас. Д’Аршиак под российскую юрисдикцию не подпадал.
Тогда еще действовал Воинский артикул Петра I, поэтому Военный суд первой инстанции (полковой) приговорил Дантеса и Данзаса к повешению, труп Пушкина следовало вывесить рядом за ноги.
На подобное Николай I согласиться не мог. Рассмотрение дела было передано генерал-аудитору Адаму Ивановичу Ноинскому (1779–1853). По его определению от 18 марта 1873 г. Дантеса по лишению чинов и российского дворянского достоинства предлагалось направить в воинскую службу рядовым. Секунданта подполковника Данзаса, принимая во внимание его боевые заслуги, следовало арестовать на два месяца с последующим освобождением, а преступление камер-юнкера A.C. Пушкина по причине его смерти предлагалось предать забвению.
Николай I в целом одобрил определение Ноинского, но Дантеса повелел как не русского подданного по отобрании офицерского патента и российского дворянства выслать с жандармами за границу. В тот самый день, когда приговор был опубликован в приказе, к Дантесу явился фельдъегерь, усадил его в открытые сани и с позором вывез за границу.
Барон Геккерен был срочно отозван из Петербурга. Тогда же французское правительство отозвало и д’Аршиака.
19 мая 1837 г. после двух месяцев отсидки инженерный подполковник К. К. Данзас был освобожден из Петропавловской крепости.
Отношение высшего общества к случившемуся замечательно высказано в письме друга семьи Пушкиных Софьи Ивановны Карамзиной брату от 29 марта 1837 г.: «Суд над Дантесом окончен. Его разжаловали в солдаты и под стражей отправили до границы; затем в Тильзите ему вручат паспорт, и конец — для России он больше не существует. Он уехал на прошлой неделе, его жена вместе со своим свекром поедет к нему в Кенигсберг, а оттуда, как говорят, старый Геккерен намерен отправить их к родным Дантеса, живущим возле Бадена. Возможно, что ты их там встретишь: думаю, мне не нужно просить тебя: «Будь великодушен и деликатен»; если Дантес поступил дурно (а только один Бог знает, какая доля вины лежит на нем), то он уже достаточно наказан: на совести у него убийство, он связан с женой, которую не любит (хотя здесь он продолжал окружать ее вниманием и заботами), его положение в свете весьма скомпрометировано, и, наконец, его приемный отец (который, кстати, легко может от него и отказаться), с позором, потеряв свое место в России, лишился здесь и большей части своих доходов…»
А вот и другие свидетельства.
Саксонский посланник барон Карл Август Лютцероде в донесении своему правительству от 30 января 1837 г. написал: «При наличности в высшем обществе малого представления о гении Пушкина и его деятельности не надо удивляться, что только немногие окружали его смертный одр, в то время как нидерландское посольство атаковывалось обществом, выражавшим свою радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека».
