Авторы биографических очерков с радостью принимают «огромную» и «дивно-прекрасную» гумилевскую Африку, но никак не могут понять ее «ужаса». Между тем целый ряд гумилевских произведений недвусмысленно свидетельствует о том, что среди многочисленных, действительно позитивных мотивов, связанных в его творчестве с «африканской» тематикой (об этом будет сказано далее), присутствуют и мотивы, обозначающие опасность, исходящую от таинственного «черного материка»:
Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы.
И, твое раскрывая Евангелье,
Повесть жизни ужасной и чудной,
О неопытном думают ангеле,
Что приставлен к тебе, безрассудной.
«Вступление» [к «Шатру»]
«Шепотом», т. е. со страхом, говорящие об Африке серафимы, «неопытный» ангел-спаситель, приставленный к «безрассудной», т. е. не имеющей способности к «рассуждению», не имеющей душевного «ума» части света, — мы уже знаем, что в устах Гумилева такие определения не являлись случайностью.
Гумилев созерцал «свою» Африку сквозь призму православной сотериологии, и это позволяло ему отчетливо видеть в ней воплощение «звериной души», тревожащей человека «ночными зовами» неукрощенного хаоса, поразившего мир после грехопадения. Его Африка, «дивно-прекрасная», с одной стороны, с другой — нищая, хищная и страшная, грубая и жестокая, «висящая» чудовищным грузом «на шее Евразии». В частности, в «Леопарде» Африка — место гибельное для «духа», тот уголок земли, где «зверские» страсти не сдерживаются волею «ума», где никто не спрашивает, «чем горда душа» христианина, но где очень легко «бросить» свою душу «сам не ведая куда».
Гумилева действительно всю жизнь с неудержимой силой «влекло» в Африку, но, как мы видим, сам он относился к этому переживанию достаточно сложно, улавливая здесь среди прочего и «лукавый зов», — с чувством, весьма похожим на покаянный ужас, свойственный грешнику, который ощущает немощь в борьбе с увлекающим «зовом плоти». В Африку настойчиво увлекает лирического героя «вражья сила» — и потому тот «жирафий колодец», где он может «окончить жизнь», не воспринимается в празднично-романтическом контексте «Жирафа» 1907 г. И «Леопард» не является чем-то исключительным в ряде «африканских» стихотворений Гумилева:
Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,
В Африку, как прежде, как тогда…
Лечь под царственную сикомору
И не просыпаться никогда.
«Вероятно, в жизни предыдущей…»
«Бегство в Африку» оказывается здесь «воровским действом», чем-то недолжным, хотя и очень соблазнительным для лирического героя, утомленного нелепостями «цивилизованного» существования в России и Европе (стихотворение написано в разгар революционных событий 1917 года).
Символический образ «бегства от цивилизации», известный в европейской культуре еще с античных времен, распадается при попытке семантизации на бесчисленные составляющие. Среди прочего здесь можно найти и трактовку, объясняющую такое «бегство», как символический акт капитуляции человеческой воли перед «телеснойусталостью». Собственно «человеческое» существование, предполагающее диктат «ума», контролирующего стихийно возникающие желания «плоти», в какой-то момент оказывается невыносимо тяжелым бременем — и происходит стремительное «падение» (воображаемое или действительное) в «простоту» первобытного зверства, которое оказывается возможным лишь в дальних диких дебрях удаленных от христианской Европы стран. Этот соблазн бегства от собственного разума испытывает герой пушкинского стихотворения «Не дай мне Бог сойти с ума…»:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чуждых грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Вероятно, нечто подобное переживал в последние дни жизни и Аркадий Иванович Свидригайлов, как известно, настоятельно желавший «лететь с Бергом на воздушном шаре в Америку».
Гумилев предпочитал в схожей ситуации — Африку:
Обреченный тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых,
О деревнях, с кумирами древними,
Что смеются улыбкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют о ребра.
«Вступление» [к «Шатру»]
О «бегстве» и последующем «буколическом» пребывании в неких девственных лесных дебрях Гумилев неоднократно упоминает в своих поздних стихах. И адрес «бегства» называет всегда один и тот же: это «страна, где светит Южный Крест» («Приглашение в путешествие»), конкретно — Мадагаскар («Мадагаскар») или же другая подобная африканская земля.
С христианской, «сотериологической» точки зрения такая решительная капитуляция «ума» перед «плотью» является, конечно, страшным поражением, катастрофой. Ясное сознание этого и определяло «темную» сторону в образе Африки в гумилевском творчестве. Недаром в уже известном нам «Разговоре» «голос земли», призывающей героя забыть о желаниях «души» и «стать снова грязным илом», т. е. вернуться к зверскому бытию, свободному от «умного» самоконтроля, называет конкретный маршрут, который нужно проделать, чтобы достичь искомого «освобождения»:
Ты можешь выбирать между Невой и Нилом
Отдохновению благоприятный дом.
Все советские люди, в семьях и детских садах, в течение возрастания нескольких поколений, знали рекомендацию К. И. Чуковского:
Маленькие дети,
Ни за что на свете
Не ходите в Африку,
В Африку гулять.
[…]
В Африке ужасно,
Да, да, да!
Африка опасна,
Да, да, да!
Однако никому в голову не приходило связать детские «африканские ужасы» Чуковского в «Крокодиле» и «Бармалее» с «африканскими» же страстями Гумилева, — до того момента, как М. Безродный убедительно показал непосредственную связь этой темы у Чуковского с историей его общения с Гумилевым в 1914–1921 гг. (qm.: Безродный М. Ключи сказки // Литературное обозрение. 1987. № 9. С. 62–63). И действительно, пообщавшись с Гумилевым — если судить после непредвзятого чтения его «африканских» произведений, — можно понять, что:
