говорили и которое мечтали исповедовать.
Мы с Мюриэл пригласили Линн пожить с нами. Какую-то часть того лета наши представления о том, как женщины могут сосуществовать вместе, делить быт, работать и любить, совпадали. Почти получилось. Но все мы недостаточно знали себя; у нас не было шаблонов, которым можно было бы следовать, кроме собственных потребностей и бездумных мечтаний. Мечтания эти не сбивали нас с пути, но иногда их оказывалось недостаточно.
Я заметила, что частенько грежу наяву над библиотечным каталогом, представляя неправильный прикус Линн, и наконец неохотно призналась себе, что испытываю к ней сильное физическое влечение. От этого неожиданного и странного поворота делалось и страшно, и стыдно. Я любила Мюриэл как свою жизнь, мы принесли друг другу обет верности. Как же тогда я могла физически вожделеть другую женщину? И тем не менее вожделела. Естественным развитием событий казалось исследовать положение вещей через призму всех его бесчисленных последствий и подробно обсудить каждое из них.
Этим мы втроем и занимались, без конца и края, вновь и вновь до поздней ночи. Мюриэл виделась здесь волнующая идея для нового мира женщин. Линн хотела переспать с нами обеими, не откладывая дело в долгий ящик. Я тоже знала, чего хотела: каждую, но по очереди, и, так как мои желания не совпадали с их, надо было придумать, как получить вожделенное и остаться невредимой. Это было очень сложно, потому что мы внезапно ступили на неизведанную территорию.
То, что мы пытались построить, было опасным и для нас с Мюриэл могло обернуться существенными проблемами. Но наша любовь представлялась достаточно сильной, чтобы проверить ее на прочность, – достаточно сильной, чтобы лечь фундаментом новой любви и расширенных отношений. Я всегда говорила, что верю в возможность секса с подругами, – вот и шанс превратить теорию в практику. Каждый раз, когда Линн заливалась своим слегка истерическим смехом или морщила нос, мои коленки становились как пудинг. Придя с работы и открыв дверь, я тут же чувствовала по всей квартире ее запах – запах увядших осенних цветов.
Наши разговоры тянулись ночами. Иногда я приходила в библиотеку, совсем не поспав, и выглядела как добыча мамы-кошки, от которой отказались котята. Я сказала коллегам, что у моего парня Оливера смертельная болезнь, всю ночь ему было плохо, и мы с его сестрой Мюриэл всё дежурили у его постели. Миссис Джонсон, глава детского отдела, посмотрела на меня очень странно, но ничего не сказала. Наверное, она тоже была лесбиянкой.
Так или иначе, вернувшись однажды с работы и обнаружив, что Мюриэл и Линн вместе выбираются из постели, я выдохнула. Отчасти я ужасно разозлилась (что это, руки другой женщины на теле Мюриэл?), отчасти испугалась (ну и ну – теперь-то уж точно нет оправданий для того, чтобы колебаться и медлить). Но в первую очередь я чувствовала облегчение: мы перешли от слов к делу, и без моего участия.
Мы втроем поцеловались, подержались за руки и поужинали – впервые еду приготовила Линн. Потом Мюриэл отправилась в «Лорелс»» выпить пива, а я удостоверилась, что Линн именно такая лакомая, какой мне и представлялась.
Новые условия нашего сожительства непременно надо было отметить, поэтому на работе я попросила два выходных. Позвонила в библиотеку и сказала миссис Джонсон, что повезем Оливера в дом-интернат в Коннектикуте, так как ни я, ни Мюриэл с уходом уже не справляемся.
Мы с Мюриэл решили, что связь между нами не нарушит ничто, и уж точно ничего страшного нет в том, чтобы приобщить к нашим телам и радостям другую женщину, которую мы тоже полюбили. И делить постель с Линн стало для нас не просто новым фактом, который предстояло интегрировать в жизнь, а проверкой для каждой из нас на любовь и открытость.
В воображении всё было прекрасным, но эксперимент оказался сложным. Поначалу мнилось, что Линн лучше всех. Мы обе полностью сосредоточились на ней и ее проблемах, как и на ее маленьком тельце наездницы и разнузданном сексе.
Я помогла Линн устроиться в библиотеку, в другое отделение. Она сняла на Вест-Бликер-стрит подвальное помещение, но хранила там мебель, а жила в основном на Седьмой.
Мы точно были первыми из женщин, попытавшимися претворить в жизнь такой уникальный способ бытия, с беззлобным общинным сексом. По крайней мере, никто еще о подобном не упоминал. Ни одна из лесбийских книжек, которые мы с упоением читали, не намекала на то, что наше видение и радость, что мы дарили друг другу, не новы. Ни Бибо Бринкер [17], ни Ольга из «Скорпиона» [18] ничем таким не занимались. В замусоленных томиках «Таинственной женщины» и «Лишней девушки» Энн Бэннон не было ни слова о том, что опасности и трагедии женской любви могут охватывать трех женщин сразу. И, конечно же, ни в одной книге не упоминалось, что от всего этого можно испытывать радость. Мы знали: есть мир нашего личного лесбийского опыта, нигде больше не описанный, а значит, нам самим придется его прожить, изучить и рассказать о нём другим.
Мы пытались обустроить всё достойно и достаточно тактично.
Мюриэл, Линн и я придерживались гласных и негласных правил взаимной вежливости, которые, как мы надеялись, должны учитывать и в то же время утолять оскорбленные чувства, например: «Я думала, ты сегодня ночуешь со мной, а не с ней». Они были обременены неловкостью непосредственной близости: «Тс-с, она еще не спит». И, конечно же, возбуждающей вину галантности: «Я пойду, а вы две подтягивайтесь, но не задерживайтесь особо».
Иногда это работало, иногда нет. Мы с Мюриэл постоянно пытались понять почему. Несмотря на ее манипулятивную отстраненность, Линн редко оставалась наедине с каждой из нас подолгу. Всё больше и больше она убеждалась, что, несмотря на старания изменить положение вещей, пространство в квартире на Седьмой улице принадлежало мне и Мюриэл, а она, Линн, оставалась хоть и желанной и востребованной, но гостьей, и всегда лишь гостьей.
Я хотела, чтобы было иначе. Мюриэл хотела, чтобы было иначе. Линн хотела, чтобы было иначе. По крайней мере, в тех областях, в которых мы осознанно соприкасались. Но отчего-то не получалось – правда, ни я, ни Мюриэл не хотели этого замечать, не осознавали несправедливости расклада. У нас с ней были мы, а у Линн – лишь по кусочку от каждой из нас, и она была с нами по допущению.
Мы этого не видели, не могли сформулировать и поняли только потом, хотя постоянно анализировали и расписывали устройство общего житья. А когда поняли, было уже поздно – по крайней мере, поздно экспериментировать
