с претворением нашего видения в жизнь.
Мы с Мюриэл уверяли, что любовь – добровольное обязательство, а сами раз за разом вытанцовывали старую хореографию и следовали ей лихорадочно, хотя никогда осознанно не учили. Мы хорошо вытвердили ее на кухнях у своих матерей, властных женщин, которые никого не отпускали просто так. В этих теплых зонах выживания любовь была всего лишь очередным именем контроля, хоть и объявленным открыто.
Как-то в начале августа мы с Мюриэл вернулись воскресным вечером из «Лорелс» и увидели, что Линн ушла. Ее рюкзак и коробки с сувенирами из разных жизней исчезли. Посреди кухонного стола лежал касселевский немецкий словарь Мюриэл, в котором хранились все наши сбережения, на тот момент девяносто долларов. Теперь же он был открыт, и страницы его опустели.
Потеря девяноста долларов – целого состояния – стала для нас существенной. Соседка пропала, ключи пропали, сбережения пропали. Куда значительнее была потеря мечты.
Даже много лет спустя Линн так и не смогла объяснить, почему так поступила.
Той осенью мы с Мюриэл записались на курс современной американской поэзии в Новой школе, а я – еще и к психотерапевту. Были моменты, которых я не понимала, и вещи, которых не хотела чувствовать, например, ослепляющие головные боли, что иногда накрывали меня волной.
Я редко говорила. Писала, мечтала, но почти никогда не разговаривала, разве только отвечала на прямые вопросы или сама давала указания. Чем дольше мы с Мюриэл жили вместе, тем острее я стала это замечать.
Моей главной функцией в разговорах с Реей и многими другими знакомыми было слушание. Большинство людей не имеют возможности говорить так много, как им хочется, а я старательно внимала и действительно интересовалась тем, что их заботило. (Могла эти знания припрятать, как белочка орешек, а потом наедине с собой изучать их жизни и узнавать что-то о самой себе.)
С Мюриэл мы в основном общались интуитивно, не оканчивая фраз. В библиотеках должно быть тихо, поэтому на работе я тоже особо рта не раскрывала – только показывала, где найти нужную книгу, и читала детям. Последнее отлично получалось и очень мне нравилось. Казалось, будто я наизусть декламирую те бесконечные стихи, что постоянно заучивала в детстве и потом читала самой себе и любому, кто готов был слушать. Такой у меня был способ общения. Чтобы выразить чувства, я рассказывала стихотворения. Когда заученные стихи перестали отвечать моим потребностям, я начала писать свои.
А еще я мечтала вернуться в колледж. Курс в Новой школе казался мне очень странным, и сама идея подобных штудий была чужда. Как-то же прожила я без этих знаний в старшей школе, и никто даже не заметил. В колледж я поступила в уверенности, что люди учатся осмотически, просто впитывая всё вокруг и внимательно концентрируясь на том, что говорят другие. Точно так же, как я выживала дома.
Бросив колледж, я убеждала себя: мол, один год уже делает меня более образованной, чем среднестатистическую Черную женщину, так что я в любом случае на шаг впереди. Но когда Мюриэл переехала в Нью-Йорк, я поняла, что еще долго не вернусь в Мексику, и захотела получить диплом. Каково это – искать работу, будучи неквалифицированной Черной женщиной, я знала не понаслышке. И хотя в библиотеке было приятно, я надеялась, что однажды перестану выполнять чужие распоряжения. Больше всего я хотела стать достаточно свободной, чтобы знать и делать то, что мне нужно. Я хотела не трястись от злости и не плакать от бешенства. Ну, и городские колледжи тогда еще были бесплатными.
К психотерапевту я пошла в годовщину нашей первой встречи с Мюриэл.
На День благодарения мы устроили праздничный пир и пригласили Сюзи и Сис. Так как даже со студенческой скидкой психотерапия требовала затрат, а у нас был лишь один источник дохода на двоих, денег стало еще меньше. За день до Дня благодарения я взяла свою почтальонскую сумку, а Мюриэл надела самую просторную куртку, и мы отправились через город в А&P рядом с круглосуточным ресторанчиком Джима Аткинса в Виллидж. Вернулись с небольшим петушком, килограммом грибов, коробкой риса и спаржей. Заполучить спаржу было труднее всего, и некоторые стебли поломались оттого, что Мюриэл впопыхах совала их за пояс. Но мы умудрились стянуть всё без промашек и слежки и домой шли довольные, насвистывая.
Когда дело доходило до кражи еды из супермаркетов, мне казалось, что если нам действительно очень надо, то нас не поймают. И верно: когда надобность отпала, я перестала этим промышлять, и что же? Меня и правда никогда не ловили.
По пути домой мы раскошелились на полкило вишнево-ванильного мороженого на десерт, а Сюзи и Сис принесли вино. Мюриэл приготовила итальянский пирог со сладким перцем и яйцом, и мы отлично попировали. Я вынесла все свои мексиканские коврики и ребозо, украсила стены, стулья и диван яркими цветами. Дом выглядел и пах по-праздничному.
В тот же вечер я объявила, что в начале следующего года записываюсь в колледж.
Мы с Мюриэл отпраздновали Рождество в сочельник, как привыкли. Обменялись подарками, много ворчали и собрались на другой день разъехаться по семьям. Упаковывали для них подарки и волновались, что бы такое надеть – не слишком неудобное, но достаточно пристойное, чтобы не вызывать лишних вопросов и пересудов.
В Рождество, после бесчисленных поцелуев и долгого прощания, Мюриэл отправилась в Стэмфорд, а я – в Бронкс, к сестре Филлис, чтобы праздновать с ней, Генри, их детьми, а также матерью и Хелен. Филлис жила с семьей в настоящем доме, а не в квартире, поэтому безоговорочно было решено, что за Рождество отвечает она. Из-за этого мне не приходилось лишний раз сталкиваться с материнским домом, и был шанс провести время с двумя племянницами, которых я обожала, но видела нечасто. Потом я придумала великий план, как им навестить меня на Седьмой улице, но они так и не приехали.
Рождество мы посвящали семьям, Новый год – себе. Два разных мира. Мои родные знали, что у меня есть соседка по имени Мюриэл. Вот и всё. Мать как-то видела Мюриэл, но, как у нас повелось с моего отъезда, помнила: о моей личной жизни – никаких комментариев. Правда, даже из этого «без комментариев» мать умела сделать нечто громкое и враждебное лучше, чем кто-либо на свете. Мы с Мюриэл даже как-то ужинали у Филлис дома, и, что бы они с Генри ни подумали о наших отношениях, свое мнение оставили при себе. В целом моя семья принимала к сведению лишь то, что хотела
